Окончив рассказ, Браун встал и налил себе стакан виски, наполовину
разбавив его водой. Делал он это с таким самодовольным видом, словно он
сам – благодетель, собирающийся наградить себя за совершенное им доброе
дело. Тут заговорил Мак-Шонесси:
– Я знаю другую историю на ту же тему. Это произошло в небольшой
деревне в Йоркшире – мирном, пристойном местечке, где жители находили
жизнь слишком скучной. Но вот здесь появился новый священник, и все
сразу изменилось. Это был приятный молодой человек, а так как он обладал
значительным состоянием, то являлся весьма желанной добычей. Все
незамужние особы единодушно восторгались им.
Однако обычные женские уловки, по-видимому, не действовали на него.
Он был молодым человеком с весьма серьезными склонностями и как-то,
разговаривая мимоходом о любви, сказал во всеуслышание, что лично его не
привлекают женская красота и прелесть. Ему может понравиться в женщине
доброта, милосердие и чуткое отношение к беднякам.
Эти слова навели всех чаровниц на размышление. Все поняли, что шли по
ложному пути, когда изучали модные картинки и репетировали выражение
лица. “Бедняки” – вот карта, на которую следовало ставить.
Но здесь возникли серьезные затруднения. Во всем приходе был только
один бедняк, сварливый старик, живший в покосившемся домишке рядом с
церковью; и пятнадцать годных к строевой службе женщин (одиннадцать
девиц, три старые девы и одна вдова) воспылали желанием быть “добрыми”
по отношению к нему.
Мисс Симондс, одна из старых дев, вцепилась в него первая и стала
дважды в день потчевать его бульоном в бутылках, а потом вдова стала
закармливать его устрицами с портвейном. Несколькими днями позже
остальные появились на его горизонте и стали носить ему желе и цыплят.
Старик не мог понять, в чем дело. Он привык получать время от времени
небольшой мешочек с углем, сопровождаемый длинной проповедью с
перечислением его грехов, и изредка бутылочку декокта. Неожиданная
милость провидения изумила его. Однако он ничего не сказал, а продолжал
брать все, что ему приносили. К концу месяца он так растолстел, что не
мог пройти в заднюю дверь своего дома.
Соревнование между женщинами с каждым днем становилось все более
яростным. В конце концов старик заважничал и стал докучать им чем мог.
Он заставлял их убирать лачугу и стряпать обед, а когда они ему
надоедали, он посылал их работать в сад.
Они стали ворчать и даже поговаривали о забастовке, но что поделать?
Он был единственным бедняком на много миль вокруг и знал это; он был
монополистом и, подобно всем монополистам, злоупотреблял своим
положением.
Он заставлял их бегать по своим поручениям и посылал покупать табак
на их же деньги. Как-то раз он отправил мисс Симондс с кувшином за пивом
к ужину. Сначала она обиделась и отказалась, но старик заявил, что, если
она еще раз попробует важничать, он выгонит ее из дома и запретит
переступать порог. Если она не намерена исполнять его желания, найдется
много других, которые согласны. Мисс Симондс знала, что это так, и
уступила.
Обычно они читали ему вслух хорошие книги, способные возвысить душу
человеческую. Но вскоре старик заявил, что вышел из того возраста, когда
можно внимать вздору, пригодному для воскресной школы. Он желает
чего-нибудь позабористее. И заставил их читать вслух французские романы
и морские рассказы, где вещи назывались своими именами. “И не смейте
ничего пропускать, -говаривал он, -а то я вам покажу где раки зимуют”.
Оказалось, что ом любит музыку, и тогда дамы в складчину купили ему
фисгармонию. Они намеревались распевать гимны и играть грустные мелодии,
но сам он думал иначе. Он желал слушать: “Эй, старушка, спляшем, что
ли!” иди “Она подмигнула еще разок” – да
так, чтобы все подхватывали припев и пускались в пляс. А раз таковы
были его желания, дамы подчинялись.
Трудно сказать, до каких пределов дошла бы тирания старика, если б не
произошло событие, положившее преждевременный конец его могуществу.
Внезапно и несколько неожиданно священник женился на очень красивой
актрисе варьете, не так давно выступавшей в одном из соседних городов.
Обручившись, он снял с себя сан, так как невеста не желала быть женой
священника. Она заявила, что никогда не сможет “распинаться” перед
прихожанами и обходить вместе с супругом-священником их дома.
После женитьбы священника кратковременное благополучие старика нищего
окончилось. Его упрятали в работный дом и заставили дробить камни.
Закончив рассказ, Мак-Шонесси снял ноги с каминной полки и стал
разминать их, так как они у него занемели; тут Джефсон захватил
инициативу и принялся плести нам всякую всячину.
Но мы вовсе не были склонны смеяться над рассказами Джефсона, потому
что на этот раз шла речь не о благотворительности богатых, то есть не о
добродетели, приносящей быстрое и весьма выгодное вознаграждение, но о
помощи, которую бедняк оказывает бедняку, то есть о несколько менее
прибыльном вложении средств и совершенно иной материи.
К беднякам – я имею в виду не развязных профессиональных нищих, а
скромных людей, борющихся за свое существование, – мы не можем не
испытывать подлинного уважения. Мы чтим их, как чтим раненого солдата.
В непрекращающейся войне между Человечеством и Природой бедняки
всегда находятся в авангарде. Они умирают в канавах, а мы шагаем по их
телам с развевающимися флагами, под барабанный бой.
О них нельзя думать без чувства неловкости, потому что каждому из нас
следовало бы немного стыдиться, что мы живем в довольстве, а на их долю
оставляем все трудности жизни. Мы подобны тем, кто отсиживается в тылу,
в то время как его товарищи сражаются и умирают в строю.
Там они молча падают и истекают кровью. Природа, вооруженная дубиной,
которая носит название: “Выживают наиболее приспособленные”, и
Цивилизация, держащая в руках острый меч “Спроса и предложения”, наносят
удар за ударом тем, кто слаб, – и они дюйм за дюймом отступают, хоть и
сопротивляются до конца. Но сражаются они молча и угрюмо, а потому
недостаточно живописны для того, чтобы казаться героями.
Помню, как-то в субботу я видел старого бульдога, лежавшего у порога
лавчонки в Нью-Кате. Пес лежал совсем тихо и, казалось, дремал, и, так
как у него был свирепый вид, никто не тревожил его. Входя и выходя,
покупатели шагали через его тело, и некоторые случайно задевали его
ногой; тогда он дышал тяжелее и чаще.
Наконец один прохожий заметил, что ступает в какую-то лужу, и,
посмотрев на свою обувь, обнаружил, что это кровь; поискав глазами, он
увидел, что она стекает темной густой струёй с порога, на котором лежит
пес.
Он наклонился к бульдогу, пес сонно приоткрыл глаза и, взглянув на
него, оскалил зубы, что в одинаковой мере могло означать удовольствие
или гнев по поводу того, что его потревожили, – и тут же издох.
Собралась толпа, тело мертвого пса повернули на бок, и тогда все
увидели в его паху ужасную глубокую рану, из которой струилась кровь и
вывалились внутренности. Владелец лавки сказал, что животное лежало
здесь больше часа.
Мне доводилось видеть, как бедняки умирали так же угрюмо и молчаливо,
не те бедняки, которых знаете вы, облаченная в тонкие перчатки леди
“Рука подающая”, или вы, ваше превосходительство сэр Саймон
Благотворитель, – и не те, о ком вы хотели бы знать; не бедняки, идущие
процессией с хоругвями и кружками для сбора пожертвований, и не те
бедняки, которые шумят вокруг ваших столовых, где раздают бесплатный
суп, или распевают молитвы, когда гости собираются у вас к чаю; нет, это
бедняки, о чьей нищете вы ничего не знаете до тех пор, пока о ней не
становится известно из протокола следователя, – это тихие, гордые
бедняки, просыпающиеся каждое утро для того, чтобы бороться со Смертью
до наступления ночи, те, которые потом, когда она, победив наконец и
свалив на прогнивший пол мансарды, душит их, умирают, все еще крепко
стискивая зубы.
Когда я жил в Ист-Энде, я знавал одного мальчугана. Он отнюдь не был
милым мальчиком. Он совсем не был таким чистеньким, какими изображают
хороших мальчиков в церковных журналах, и мне известно, что однажды
какой-то матрос остановил его на улице и от< читал за то, что тот выразился недостаточно деликатно. Вместе с матерью и малышом-братом, болезненным пятимесячным младенцем, он жил в подвале в одном из переулков вблизи улицы Трех жеребцов. Не знаю, куда девался его отец. Скорее всего, думается мне, он стал "вновь обращенным" и отправился в турне читать проповеди. Мальчишка служил посыльным и зарабатывал шесть шиллингов в неделю, а мать шила штаны и в дни, когда у нее хватало сил, была в состоянии заработать десять пенсов или даже шиллинг. К несчастью, бывали дни, когда четыре голые стены кружились перед ее глазами, гоняясь одна за другой, и она была так слаба, что свет свечи слабым пятнышком маячил где-то в отдалении; и это случалось настолько часто, что недельный бюджет семьи становился все мизерней. Однажды вечером стены плясали вокруг все быстрее и быстрее, пока совсем не умчались в пляске, а свеча пробила потолок и превратилась в звезду, и женщина поняла, что настало время отложить в сторону шитье. "Джим, - сказала она; она говорила очень тихо, и мальчику пришлось наклониться к ней, чтобы услышать ее, - в матраце ты найдешь несколько фунтов стерлингов. Я уже давно скопила их. Этого хватит, чтобы похоронить меня. И ты, Джим, позаботишься о малыше. Ты не допустишь, чтобы его забрали в приходский приют". Джим обещал. "Скажи: "И да поможет мне бог", Джим". "И да поможет мне бог, мама". И женщина, устроив свои земные дела, откинулась назад, готовая ко 'всему, и Смерть нанесла свой удар. Джим сдержал слово. Он отыскал деньги и похоронил мать, потом, сложив скарб на тачку, перебирался на более дешевую квартирку-это была половина старого сарая, и он платил за нее два шиллинга в неделю. Полтора года он и малыш жили здесь. Каждое утро Джим относил ребенка в ясли и забирал его оттуда каждый вечер, возвращаясь с работы; включая .небольшую порцию молока, он платил в эти ясли четыре пенса в день. Не знаю, как ему удалось кормиться самому и впроголодь питать ребенка на оставшиеся у него два шиллинга. Знаю только, что ан делал это, и что ни одна душа не помогла ему, и никто даже не подумал, что он нуждается в помощи. Он нянчил ребенка, часами расхаживая с ним по комнате, иногда мыл его и по воскресеньям выносил на свежий воздух. Несмотря на все это, несчастный малютка по истечении указанного выше срока "скапутился", - выражаясь словами Джима. Следователь был весьма суров к Джиму. "Бели бы ты предпринял необходимые шаги, - оказал он, - жизнь ребенка можно было бы спасти. (Следователь, по-видимому, полагал, что было бы лучше, если бы ребенку сохранили жизнь. У следователей бывают иногда престранные взгляды!) Почему ты не обратился к попечителю, который обязан помогать приходским беднякам?" "Потому что я не желал никакой помощи, - угрюмо ответил Джим. - Я обещал матери, что не отдам его в приходский приют, и не отдал". Вое это произошло в "мертвый сезон"" и вечерние газеты раструбили об этом происшествии и устроили из него сенсацию. Помнится, Джим сделался настоящим героем. Добросердечные люди писали в газеты, требуя, чтобы кто-либо- домохозяин, или правительство, или кто иной- помог мальчику. И все поносили приходский совет. Я думаю, что Джим мог бы получить из всего этого некоторую выгоду, продлись интерес к его делу немного дольше. Но, к несчастью, в самый разгар газетной кампании подвернулся пикантный 'бракоразводный процесс, который оттеснил Джима на задний план, и о нем позабыли. Я рассказал моим товарищам эту историю после того, так Джефсон закончил свою, а когда я умолк, оказалось, что уже почти час ночи. Разумеется, было слишком поздно продолжать работу над нашим романом. Глава IV Наша следующая деловая встреча состоялась в моем понтонном домике. Первоначально Браун вообще возражал против моего переезда на реку: он считал, что никто 'из нас не вправе покидать город, пока мы не закончили роман. Мак-Шонесси, наоборот, был того мнения, что нам будет лучше работать в плавучем доме. Он оказал, что больше всего чувствует себя способным создать по-настоящему великое произведение, когда лежит под глубокой синевой небес в гамаке, а кругом шумит листва и рядом стоит стакан с замороженным кларетом. За отсутствием гамака, шезлонг, по его мнению, тоже мог служить превосходным стимулом к умственному труду. В интересах романа он настоятельно рекомендовал мне захватить с собой на понтон запас лимонов и по меньшей мере один шезлонг. Сам я не видел никаких причин, которые могли бы помешать нам мыслить на понтоне столь же успешно, как и в любом другом месте, а потому было решено, что я устроюсь в нашем речном доме, а остальные станут время от времени навещать меня, и тогда мы и будем совместно трудиться. Мысль о понтонном домике принадлежала Этельберте. Прошлым летом мы провели целый день в таком домике, принадлежащем одному из моих друзей, и Этельберта была очарована. Все здесь было таким очаровательно крохотным. Вы живете в крохотной комнатке, спите в крохотной кроватке в крохотной-крохотной спаленке и варите обедик на крохотном огоньке в самой крохотной кухоньке, какую когда-либо видели. "О, жить на понтоне просто чудесно, - заявила Этельберта в полном восторге, - это все равно что жить в кукольном домике". В поезде, на обратном пути, Этельберта и я обсудили этот вопрос и решили, что на будущий год мы сами приобретем речной дом, - по возможности даже меньший, чем тот, который мы только что видели. Там должны быть разрисованные занавески из муслина, и флаг, и цветы: дикие розы и незабудки. Я могу работать все утро на палубе, под защитой тента, а Этельберта будет ухаживать за розами и готовить печенье к чаю; вечером мы расположимся на маленькой палубе и Этельберта поиграет на гитаре (она немедленно начнет брать уроки) или же мы будем сидеть молча и внимать соловьям. В молодости все мы воображаем, будто лето - сплошь солнечные дни и лунные ночи, когда веет легкий западный ветерок и повсюду буйно растут розы. Но, повзрослев, мы вскоре устаем ожидать, когда же разойдется серый покров на небе. Мы закрываем дверь, входим в комнату, жмемся к огню и недоумеваем, почему это ветер непрестанно дует с востока, и, конечно, меньше всего думаем разводить розы. Я знал одну молоденькую девушку, служанку па ферме, которая на протяжении многих месяцев откладывала деньги на новое платье, чтобы пойти в нем на праздник цветов. Но в день праздника стояла дождливая погода и вместо нового платья девушке пришлось надеть старое, поношенное. Все следующие праздничные дни тоже были дождливые, а потому девушка начала побаиваться, что ей никогда не представится случай надеть прелестное белое платье. Наконец в один из праздников выдалось ясное, солнечное утро, и тогда девушка захлопала в ладоши и побежала к себе в комнату, чтобы достать новое платье (которое было новым так долго, что теперь превратилось в самое старое из ее платьев) из сундука, где оно лежало, аккуратно свернутое и переложенное ветками лаванды и тимпана, и она любовалась им и смеялась при мысли о том, как мило будет выглядеть в нем. Но когда она попробовала его надеть, оказалось, что она из него выросла и платье узко. В конце концов ей пришлось надеть обыкновенное старое платье. Вот так оно и бывает в нашем мире. Жили некогда юноша и девушка. Они горячо любили друг друга, но оба были бедны и потому условились ждать, пока юноша заработает столько денег, сколько надобно, чтобы жить в достатке, после чего они повенчаются и будут наслаждаться счастьем. У него ушло на это очень много времени, ибо деньги околачиваются чересчур медленно, и раз уж он этим занялся, надо было заработать много, чтобы он и девушка могли быть по-настоящему счастливы. Так или иначе, юноша достиг своей цели и вернулся домой самостоятельным человеком. И они снова встретились в бедно обставленной гостиной, где когда-то расстались. Но они уже не уселись рядышком, близко друг к другу, как прежде. Она так долго жила одна, что превратилась в старую деву и сердилась на него за то, что он наследил на ковре грязными башмаками. А он так долго трудился, зарабатывая деньги, что сделался жестким и холодным, подобно самим деньгам, и "е мог придумать, какие ласковые слова сказать ей. Так они сидели некоторое время у бумажного экрана перед камином и удивлялись, почему когда-то, в дань прощания, проливали жгучие слезы. Потом они снова попрощались и были рады этому. Существует другой рассказ с почти такой же моралью - я вычитал его еще школьникам в тетради с прописями. Если память мне не изменяет, вот как обстояло дело. Жили некогда мудрый кузнечик и глупый муравей. Все лето напреет кузнечик резвился и играл, прыгая со своими товарищами среди солнечных лучей, роскошно обедая каждый день листьями деревьев и каплями росы, не тревожась о завтрашнем дне и неизменно распевая свою единственную мирную песенку. Но настала суровая зима, и кузнечик, поглядев кругом, увидел, что его друзья-цветы лежат мертвыми, и понял, что его собственная короткая жизнь тоже близится к концу. Он обрадовался тому, что сумел насладиться счастьем и что жизнь его не пропала зря. "Она была коротка, - сказал он себе, - но приятна, и мне кажется, что я использовал ее как нельзя лучше. Я купался в солнечных лучах, мягкий теплый воздух ласкал меня, я забавлялся веселой игрой среди колышущейся травы и лакомился соком сладких зеленых листьев. Я сделал все что мог. Я парил на своих крыльях и пел свою песню. Теперь я поблагодарю господа за былые солнечные дни и умру". Сказав это, он заполз под побуревший лист и встретил свою судьбу так, как подобает всякому отважному кузнечику, и пролетавшая маленькая птичка нежно клюнула его и... справила его похороны. Когда глупый муравей увидел это, он преисполнился фарисейского самодовольства. "Мне следует быть благодарным, - оказал он, - за то, что я трудолюбив и благоразумен и не похож на этого бедного кузнечика. Пока он наслаждался, прыгая с цветка на цветок, я усердно трудился, собирая запасы на зиму. Теперь он мертв, а я буду благоденствовать в своем теплом доме и кушать все те вкусные вещи, которые припас". Но пока он говорил это, пришел садовник с лопатой и сравнял с землею бугор, где жил муравей, и тот остался лежать мертвым среди развалин. Потом та же милая маленькая птичка, которая похоронила кузнечика, прилетела н, подхватив муравья, похоронила и его. А потом она сочинила и спела песенку, смысл которой состоял в следующем: "Срывайте радости цветы, пока они цветут". Это была славшая песенка и очень мудрая. К счастью, в то время жил человек, которого птицы любили, чувствуя, что он им сродни, и научили своему языку. Он подслушал эту песню и записал, так что теперь все могут прочесть ее. Но, к несчастью, судьба - суровая гувернантка, и ей не нравится наше пристрастие к цветам радости. "Детки, не задерживайтесь, не рвите сейчас цветы, - жричит она резким сердитым голосом, схватив нас за руну, и тащит обратно на дорогу, -сегодня нам некогда. Мы вернемся сюда завтра, и тогда вы можете рвать их сколыйо угодно". И детки послушно следуют за ней, хотя те из нас, кто поопытнее, знают, что, вероятнее всего, мы никогда больше сюда не вернемся, а если и вернемся, то цветы к тому времени увянут. Судьба не хотела и слышать о том, чтобы мы приобрели речной дом тем летом, - кстати, лето было исключительно хорошим, - но пообещала нам, что если мы будем веотн себя хорошо и скопим достаточно денег, то у нас будет речной дом в будущем году, а Этельберта и я, будучи простодушными и неопытными детьми, удовольствовались этим обещанием и верили в то, что оно осуществится. Сразу по возвращении домой мы сообщили Аменде наш план. Едва она успела открыть нам дверь, Этельберта выпалила: "Вы умеете плавать, Аменда?" "Нет, мэм, - ответила Аменда, даже не поинтересовавшись, почему к ней обратились с подобным -вопросом. - Я знала только одну девушку, которая умела плавать, да и та утонула". "В таком случае вам необходимо скорее научиться, - продолжала Этельберта.-Теперь, если вы захотите прогуляться с вашим молодым человеком, вам сперва придется немного проплыть. Мы больше не будем жить в обыкновенном доме. Мы намерены поселиться на лодке посредине реки". В этот период Этельберта считала своей главной задачей всячески удивлять н шокировать Аменду, и главным источником ее огорчений было то, что это никогда ей не удавалось. Она ожидала многого от своего сообщения, но девушка осталась совершенно спокойной. "Вот как, мэм", - ответила она н заговорила о другом. Полагаю, результат был бы тот же, если б мы сообщили Аменде, что намерены жить на воздушном шаре. Аменда была (всегда крайне почтительна в обращении. Но, сам не знаю, как и почему, она умела дать почувствовать Этельберте и мне, что мы - двое детей, которые играют и притворяются взрослыми н женатыми, а она просто ублажает нас. Аменда прожила у нас около пяти лет, - пока молочник, скопив достаточно денег для того, чтобы приобрести собственную лавочку, не стал для нее подходящей партией, - но ни разу она не изменила своего отношения к нам. Даже тогда, .когда мы превратились в почтенную супружескую чету и у нас появились дети, было ясно, что, в ее глазах, мы просто усложнили игру и теперь играем в "папу-маму". Каким-то непонятным образом ей удалось внушить эту мысль и нашей малышке. Девочка, как мне кажется, никогда не принимала нас всерьез. Она могла играть с нами или участвовать в легком разговоре, но во всем, что касалось серьезных жизненных дел, - как, например, купанье .или еда, - она предпочитала няньку. Как-то утром Этельберта пыталась вывезти дочку на прогулку в колясочке, но ребенок не хотел и слышать об этом. "Все в порядке, детка, - льстиво разъясняла ей Этельберта, - сегодня детка отправится гулять с мамочкой". "Нет, - возражала девочка, если .не словами, то действием. - Детка не хочет принимать участие в подобных экспериментах! Ее не обманешь! Я не желаю, чтобы меня опрокинули или переехали!" Бедная Этель! Мне никогда не забыть, как она была расстроена. Больше всего ее огорчило отсутствие доверия. Однако эти воспоминания относятся к другим дням, не имеющим ничего общего с теми, о которых я пишу (или должен писать), а перескакивать с сюжета на сюжет-это непростительный прах для рассказчика и заслуживает осуждения, хотя все более входит в обычай. Поэтому я отброшу все другие воспоминания и постараюсь хранить перед своим взором только маленький, белый с зеленым понтонный домик без парома, арену наших дальнейших авторских усилий. Речные дома в те дни еще не достигали размера пароходов, плавающих по Миссисипи, а были совсем маленькими, даже по масштабам того первобытного времени. Хозяин арендованного нами домика называл его "компактным". Тот, кому мы в конце первого месяца пытались переуступить его, охарактеризовал его как "курятник". В наших письмах мы старательно обходили это определение. В глубине души мы соглашались с ним. Однако первоначально раэмер его - или, вернее, отсутствие размера - был в глазах Этельберты одной из самых привлекательных сторон. То обстоятельство, что, выбравшись из постели, вы неизбежно стукались головой о потолок и что мужчине, кроме гостиной, негде было натянуть штаны, Этельберта считала остроумнейшей шуткой. То, что ей самой приходилось, захватив с собой зеркало, отправляться на палубу, чтобы расчесать волосы, она находила менее забавным. Аменда отнеслась к новой обстановке с присущим ей философским безразличием. Когда ей объяснили, что приспособление, ошибочно принятое ею за пресс для выжимания белья, является ее спальней, она обнаружила в этом одно преимущество, а именно: невозможность свалиться с кровати, так как падать некуда; а когда ей показали кухню, она заявила, что кухня нравится ей по двум причинам: во-первых, сидя в центре кухни, она может, не вставая, дотянуться до всего необходимого, и, во-вторых, никто не может войти в помещение, пока она находится там. - Видите ли, Аменда, - объясняла Этельберта, как бы извиняясь, - большую часть времени мы будем проводить на лоне природы. - Да, мэм, - ответила Аменда, - пожалуй, лучше даже проводить там все время! Будь у нас возможность проводить больше времени на лоне природы, жизнь, я полагаю, была бы довольно приятной, сто шесть дней из семи погода позволяла нам только глядеть в окно и благодарить судьбу за то, что у нас имеется крыша над головой. И до и после мне пришлось пережить не одно дождливое лето. На основами горького опыта я узнал, как опасно и глупо покидать лондонский кров между первым мая и тридцать первым октября. Действительно, пребывание за городом всегда связано у меня с воспоминаниями о длинных томительных днях, когда безжалостно льет дождь, и о безрадостных вечерах, которые приходилось просиживать, напялив на себя чужое пальто. Но никогда я не знавал, и, надеюсь, никогда больше (об этом я молю небо утром и вечером) мне не придется испытать лета, подобного .прожитому нами в этом чертовом речном доме. По утрам нас будил дождь. Он врывался через окно, заливал нашу постель и, проникнув в кают-компанию, обходил ее с мокрой шваброй. После завтрака я пытался работать, но щелканье града по крыше над моей головой вышибало какую бы то ни было мысль из мозгов, так что, бесплодно просидев час-другой, я швырял в сторону перо, разыскивал Этельберту, и мы, надев плащи и вооружать зонтиками, отправлялись на прогулку в лодке. В полдень мы возвращались, переодевались во что-нибудь сухое и садились обедать. После полудня дождь, как правило, усиливался и мы с полотенцами и одеялами в руках бегали взад и вперед, пытаясь помешать воде затопить жилые помещения. Во время чаепития кают-компанию обычно освещали раздвоенные молнии. Вечера уходили на уборку, а потом мы поочередно отправлялись в кухню погреться. В восемь часов вечера мы ужинали и, пока не наступало время ложиться в постель, сидели, закутавшись в пледы, прислушиваюсь к раскатам грома, вою ветра и плеску волн, тревожась, уцелеет ли в эту ночь наш понтон. Иногда к нам приезжали погостить знакомые - пожилые, раздражительные люди, обожающие тепло и комфорт; люди, которые отнюдь не стремились к увеселительным прогулкам даже при самых благоприятных обстоятельствах, но которых наша глупая болтовня убедила, что день проведенный на реке, будет для них райским отдыхом. Они прибывали к нам, промокнув насквозь, и приходилось рассовывать их по разным углам и оставлять в одиночестве, чтобы они могли переодеться в мою или Этельбертнну одежду. Но Этель и я в те дни были стройными, так что эти подлые люди средних лет в нашей одежде выглядели прескверно и чувствовали себя несчастными. Потом мы приглашали их в гостиную и пытались занять разговорами о том, как приятно мы провели бы время, будь погода хорошей. Но они отвечали только "да" и "нет", а иногда огрызались. Вскоре беседа замирала, и мы продолжали сидеть, читая газеты недельной давности и покашливая. Как только их собственное платье высыхало (мы неизменно жили среди испарений сохнущей одежды), они настаивали на немедленном отъезде, и это казалось мне несколько невежливым после всего, что мы для них сделали. Переодевшись, гости спешили домой, чтобы еще раз промокнуть на обратном пути. Обычно несколько дней спустя мы получали от кого-либо из наших родственников письмо с сообщением, что оба пострадавших чувствуют себя хорошо, насколько возможно, и обещают прислать нам приглашение на похороны в случае рецидива. Единственным нашим утешением и заботой в долгие недели затворничества был открывающийся из окна вид на реку с проплывающими мимо нас маленькими открытыми лодочками, где находились ищущие развлечений горожане. Глядя на них, мы размышляли, какой ужасный день они Прожили (или проживут, - в зависимости от обстоятельств). До полудня они плыли вверх по реке - молодые люди со своими возлюбленными; племянники, вывозившие богатых старых тетушек; мужья и жены парами или в нечетном количестве; изящно одетые девушки с кузенами; энергичного вида мужчины в сопровождении собак; молчаливые великосветские компании; шумливые мещанские компании; вечно ссорящиеся семейные кампании, - лодка за лодкой они проплывали мимо нас, промокнув, но не теряя надежды, показывая друг другу пальцем на голубые просветы в небе. По вечерам они возвращались промокшие до нитки и унылые, говоря друг другу разные неприятные слова, Лишь одна чета - единственная из многих сотен, которые мы наблюдали,