“Зачем?” – спросил Биль. “Просто так. Хочется, и все тут”, – говорю
я..
Я не сказал ему, что желаю, чтобы моя старая кошка послушала его
рассказы.
“Ладно, – сказал Биль, – напомни мне при случае”. Он любил
рассказывать, этот Биль.
Через день он заявляется, так сказать, в мою каюту и располагается
поудобнее. Ну, и я поступаю так же. И тут он начал. Нас было человек
шесть, а кошка сидела перед огнем и занималась своим туалетом. Биль еще
не успел распустить все паруса, как она перестала умываться .и взглянула
на меня с удивлением, словно желая сказать:
“Это что еще за миссионер объявился?” Я знаком предложил ей сохранять
спокойствие, и Биль продолжал свою историю. Когда он добрался до случая
с акулами, кошка демонстративно повернулась и поглядела на него. Уверяю
вас, ее лицо выражало такое отвращение, что, взглянув на него, даже
бродячий торговец провалился бы от стыда. В этот миг кошка так походила
на человека, что, клянусь вам, сэр, я позабыл, что бедное животное не в
состоянии говорить; я видел собственными глазами, как на ее губы
просились слова: “Почему же ты не скажешь, что ты самолично проглотил
якорь? Говори, не стесняйся!” Я сидел как на иголках, боясь, что она
выскажет это вслух. Я вздохнул с облегчением, когда она повернулась к
Билю спиной.
Несколько минут она сидела неподвижно, и видно было, что в ней
происходит внутренняя борьба. Мне никогда не приходилось видеть кошку,
которая до такой степени владела бы собой или умела молча переносить
страдания. При виде ее у меня просто сердце разрывалось.
Наконец Биль добрался до того места, когда он и капитан открывают
акуле пасть, а юнга ныряет туда головой вперед и достает – золотые часы
с цепочкой, которые были на боцмане, когда тот свалился за борт. И тут
старая кошка издала вопль и повалилась на бок, задрав лапы в воздух.
Я было подумал, что бедняжка скончалась, но спустя некоторое время
она пришла в себя и стало ясно, что она хотела собраться с силами, чтобы
дослушать до конца.
Однако вскоре Биль ляпнул нечто такое, чего она не могла стерпеть, и
на этот раз ей пришлось сдаться. Она поднялась и оглядела нас. “Простите
меня, джентльмены, – сказала она, по крайней мере сказала взглядом, если
вообще взгляд способен говорить что-нибудь, – возможно, что вы привычны
к подобной брехне и она не действует вам на нервы. Со мною дело обстоит
иначе. Я вдоволь наслушалась речей этого болвана, и больше мой организм
не в состоянии выдержать, так что, с вашего разрешения, я уйду, пока
меня не начало тошнить”.
Тут кошка направилась к выходу, я распахнул перед ней дверь, и она
ушла.
Вам не удастся одурачить кошку пустой болтовней, как какую-нибудь
собаку, нет, сэр!”

Глава VII

Может ли человек измениться к лучшему? Бальзак утверждает, что не
может. В меру моего собственного опыта я согласен с мнением Бальзака, –
факт, из которого поклонники этого писателя вольны делать какие угодно
выводы.
Мы обсуждали этот вопрос применительно к нашему герою. Браун высказал
оригинальную мысль, которая позволила подойти к теме по-новому: он
предложил сделать нашего героя законченным мерзавцем.
Джефсон стал вторить Брауну, утверждая, что это предложение позволит
нам создать подлинно художественный образ. Он придерживался того мнения,
что нам легче описать злодея, чем пытаться дать портрет порядочного
человека.
Мак-Шонесси поддакнул Джефсону и тоже поддержал это предложение. Ему,
по его словам, надоели “неизменно фигурирующие в романах молодые люди с
кристально чистым сердцем и благородным образом мыслей. Кроме того, не
надо писать специально “для юношества”: у молодых людей создается
превратное представление о жизни, и они переживают разочарование, узнав
человечество таким, каково оно есть на самом деле.
Потом Мак-Шонесси принялся излагать нам свое представление о герое, –
о последнем я могу только сказать, что не хотел бы встретиться с ним с
глазу на глаз темной ночью.
Браун, единственный из нас троих, кто принимал все , всерьез,
попросил нас сохранять благоразумие и напомнил (не в первый раз и, быть
может, не без оснований), что целью наших встреч было обсуждать дело, а
не болтать глупости.
Получив нагоняй, мы не шутя принялись за дело. Предложение Брауна
заключалось в том, что наш герой должен быть отпетым негодяем примерно
до середины книги, когда произойдет некое событие, в результате которого
он в корне изменится. Это, естественно, привело нас к обсуждению
вопроса, с которого я начал главу: может ли человек измениться к
лучшему? Я стоял на отрицательной точке зрения и поддерживал ее примерно
теми аргументами, которые привожу здесь. С другой стороны, Мак-Шонесси
настаивал на том, что человек может измениться, и в качестве примера
привел самого себя, как человека, который в юности был глуп, непрактичен
и абсолютно лишен постоянства.
Я утверждал, что в данном случае мы имеем дело лишь с проявлением
огромной силы воли, делающей человека способным побороть врожденные
недочеты характера.
– Что касается тебя, – сказал я, обращаясь к Мак-Шонесси, – ты и
сейчас всего-навсего безответственный и безнадежный болван, хотя и
нашпигованный добрыми намерениями. Но, – поспешил я добавить, заметив,
что его рука тянется к увесистому тому Шекспира, лежавшему на пианино, –
но твои умственные способности столь необычны, что ты в состоянии скрыть
это от людей и внушить им веру в твой здравый смысл и мудрость.
Браун согласился с тем, что в данном конкретном случае, то есть в
характере Мак-Шонесси, явно проступают следы прежних свойств, однако
нашел пример неудачным, а потому – заявил он – его не следует принимать
в расчет
в нашем споре.
– Говоря со всей серьезностью, – продолжал он, – не полагаете ли вы,
что в жизни, могут произойти события, достаточно значительные, чтобы
переломить и полностью изменить натуру человека?
– Переломить, – отвечал я, – но не изменить! Значительное событие
может сломить человека или закалить его, точно так же как пребывание в
печи может расплавить или закалить металл, но ни одна, печь, когда-либо
зажженная на земле, не в состоянии превратить брус золота в брус свинца
или брус свинца в брус золота.
Я спросил Джефсона, каково его мнение. Аналогия с брусом золота не
показалась ему уместной. Он настаивал на том, что характер человека
может измениться. Джефсон уподобил характер некой смеси, пагубной или
живительной, которую каждый человек приготовляет сам, заимствуя
составные части из безграничной фармакопеи, предоставленной в его
распоряжение жизнью и эпохой.
– Нет ничего невозможного в том, – сказал он, – что готовое снадобье
выплеснут, а затем, ценою неимоверного труда, приготовят новое, но это,
впрочем, случается
редко.
– Вот что, – сказал я, – давай поставим вопрос практически: известен
ли тебе случай, когда характер человека совершенно изменился?
– Да, – ответил он, – я действительно знаю человека, чей характер,
как мне кажется, изменился полностью в результате одного события. Вы,
возможно, скажете, что этот человек просто пережил потрясение или
научился подчинять себе свои врожденные наклонности. Как бы то ни было,
результат был поразительный.
Мы попросили его рассказать нам этот случай, что он и сделал.
– Речь идет о друге одного из моих двоюродных братьев, – начал
Джефсон, – с которым я часто встречался на последних курсах
университета. Когда мы познакомились, это был парень лет двадцати шести,
здоровый телом и духом, суровый и упрямый по натуре, и те, кто его
любил, называли его характер властным, а те, кому он не нравился (более
многочисленные), – тираническим.
Когда я встретился с ним три года спустя, он походил на старика, был
кроток и уступчив до слабости, не верил в себя и так прислушивался к
чужим мнениям, что это переходило все границы. Прежде он легко приходил
в ярость. После перемены, происшедшей с ним, я только один раз увидел
выражение гнева на его лице. Как-то во время прогулки мы увидели, что
молодой шалопай дразнил ребенка, делая вид, что хочет натравить на него
собаку. Мой знакомый схватил верзилу за шиворот и едва не задушил его,
учинив над ним расправу, которая показалась мне непропорциональной
проступку, как бы жесток он ни был.
Я попенял ему, когда он снова подошел ко мне. “Да, – ответил он
уступчиво, – вероятно, я – слишком сурово отношусь – к таким
дурачествам”.
Я знал, какая картина всегда стояла перед его неподвижным взором, и
промолчал.
Он был младшим компаньоном крупной оптовой фирмы по торговле чаем,
помещавшейся в Сити. В лондонской конторе для него почти не было дела, а
потому, когда в результате каких-то ипотечных сделок фирма приобрела
чайные плантации на юге Индии, его решили отправить туда управляющим. Он
был очень доволен, так как ему нравилось вести суровую жизнь:
сталкиваться с трудностями и опасностями, командовать множеством
туземных рабочих, на которых надо было действовать не добротой, а
страхом. Подобная жизнь, требующая находчивости и энергии, манила его
властную натуру, суля ему труды и удовольствия, которых нельзя найти в
тесных рамках цивилизованного мира.
Лишь одно препятствовало этому плану-его жена.. Она была хрупкой
деликатной молодой женщиной, и он женился на ней, повинуясь тому
инстинктивному влечению к противоположностям, которое природа вложила в
нас, стремясь к равновесию. Робкое создание с большими покорными
глазами, она была из тех, кому легче встретиться лицом к лицу со
смертью, чем ожидать опасность, и кого гибель не так пугает, как муки
страха. Известно, что подобные женщины с визгом убегают при виде мыши,
но могут героически встретить мученическую смерть. Они так же не в силах
превозмочь нервную дрожь, как осина не в состоянии помешать своим
листьям трепетать.
Полная неприспособленность жены к той жизни, на которую его согласие
принять новый пост обрекло эту несчастную женщину, стала бы очевидной
для него, если бы он хоть на мгновение посчитался с ее чувствами. Но не
в обычае этого человека было рассматривать вопрос с чужой точки зрения –
он заботился только о собственной. И хотя он страстно любил свою жену –
как личную собственность, – его любовь к ней была подобна любви, которую
хозяин испытывает к собаке или лошади, когда одну избивает хлыстом, а
другую пришпоривает, пока та не сломает себе хребет. Ему никогда даже в
голову не приходило посоветоваться о чем-нибудь с женой. Он сообщил ей
свое решение и дату их отъезда; вручив ей чек на крупную сумму денег, он
просил ее приобрести все необходимое и сообщить, если ей не хватит
денег. Она, любя мужа с той собачьей преданностью, которая могла только
портить его, немного шире раскрыла свои большие глаза, но ничего не
сказала. Про себя она много думала о предстоящей в ее жизни перемене и,
оставшись одна, тихо плакала. Но, заслышав его шаги, быстро вытирала
следы слез и встречала его улыбкой.
Ее робость и нервозность, над которыми на родине только добродушно
подшучивали, теперь, в новой обстановке, стали серьезно раздражать мужа.
Женщина, не способная подавить крик испуга, когда с темнокожего лица на
нее смотрит пара горящих глаз; женщина, готовая соскочить с лошади,
услышав рев дикого зверя на расстоянии мили, бледнеющая и цепенеющая от
ужаса при виде змеи, – такая женщина была неподходящей спутницей жизни
по соседству с индийскими джунглями.
Мужу был неведом страх, он не понимал его и считал чистым
притворством. Он, подобно многим мужчинам того же типа, внушил себе
глупую уверенность, что женщины прикидываются нервными, воображая, будто
робость и впечатлительность им к лицу. Но если показать им, насколько
это нелепо, можно заставить женщин отказаться от “нервов”, как они
отказываются от семенящей походки и хихиканья. Человек, который знал
лошадей и гордился этим, мог, казалось бы, более верно судить о
нервозности, являющейся признаком темперамента. Но он был глупцом.
Больше всего его раздражало то, что она боялась змей. К счастью или к
несчастью, он был лишен воображения. Между ним и потомством
Змея-искусителя не было никакой вражды. Для него существо, ползающее на
брюхе, было не страшнее существа, передвигающегося с помощью ног.
Пресмыкающиеся даже казались ему менее страшными, ибо он знал, что они
грозят меньшей опасностью, так как всегда стремятся уклониться от
встречи с человеком. Если на змею не напали или не испугали ее, она не
нападет первая. Большинство людей удовлетворяется тем, что приобретает
эти сведения из книг по естествознанию, но он знал это на собственном
опыте. Его слуга, старый сержант драгунского полка, рассказал мне, что
сам видел, как го- . лова королевской кобры находилась в шести дюймах от
лица его хозяина, который, надев очки, спокойно следил за уползающей
змеей, зная, что одно прикосновение ее клыков означает верную смерть.
Тот факт, .что страх – тошнотворный смертельный страх – может охватить
разумное существо при виде жалкого пресмыкающегося, казался ему
невероятным; он решил излечить свою жену от страха перед змеями.
Ему действительно удалось это сделать, и даже более радикально, чем
он предполагал, но в его глазах навсегда застыл ужас, который не
изгладился по сей день и не исчезнет никогда.
Как-то вечером, возвращаясь домой верхом и проезжая по джунглям
неподалеку от своего бунгало, он услыхал низкий свист у самого уха и,
подняв голову, увидел питона, который, соскользнув с ветки дерева,
уползал в высокую траву. Заряженное ружье висело у стремени всадника.
Соскочив с испугавшейся лошади, он успел выстрелить в питона, не надеясь
даже ранить его, но, к счастью, пуля попала в место соединения спинного
хребта с головой и убила змею наповал. Это был превосходный экземпляр,
неповрежденный, если не считать небольшого отверстия от пули.
– Подобрав питона, он перекинул его через седло, чтобы отвезти домой
и сделать чучело.
Поглядывая на огромную страшную змею, которая раскачивалась и
болталась впереди него словно живая, он скакал домой, и тут ему в голову
пришла блестящая мысль. Он воспользуется этим мертвым пресмыкающимся для
того, чтобы излечить свою жену от страха перед живыми змеями. Он устроит
так, чтобы она, увидев питона, приняла его за живого и испугалась; потом
он покажет ей, что она испугалась всего лишь мертвого питона. Тогда жене
станет стыдно, и она излечится от своего глупого страха. Подобная мысль
могла прийти в голову только безумцу.
Вернувшись домой, он отнес мертвую змею к себе в комнату; потом этот
идиот запер дверь и взялся за осуществление своего плана. Он придал
чудовищу естественную позу: казалось, питон выползает из открытого окна
и движется- наискось по полу, ,так что человек, внезапно вошедший в
комнату, непременно должен наступить на него. Все это было инсценировано
весьма искусно.
Закончив приготовления, он взял с полки книгу, раскрыл ее и положил
на диван переплетом вверх. Устроив все, как ему хотелось, он отпер дверь
и вышел из комнаты, очень довольный собой.
После обеда он закурил и некоторое время сидел молча.
“Ты не устала?” – спросил он жену, улыбаясь.
Она засмеялась и, назвав его старым лентяем, спросила, что ему нужно.
“Всего лишь роман, который я читал. Книга в моей берлоге лежит
раскрытой на диване”.
Жена вскочила и легко побежала к двери.
Когда она задержалась на мгновение, чтобы спросить у него название
книги, он залюбовался ею: смутная догадка о возможной беде мелькнула в
его сознании. “Не трудись, – сказал он, поднимаясь, – я сам…”
Потом, ослепленный великолепием своего плана, осекся, и она вышла из
столовой. Он слышал ее шаги вдоль застланного циновкой коридора и
улыбался про себя. Он думал, что все это будет превесело.
Даже теперь, когда представляешь себе эту картину, он не внушает
сожаления.
Дверь его комнаты отворилась и захлопнулась, а он продолжал сидеть,
лениво глядя на пепел своей сигары и улыбаясь.
Прошла секунда, быть может, две, но ему показалось, что время тянется
невыносимо медленно. Он дунул на облачко дыма, стоявшее перед глазами, и
прислушался. И тут он услышал то, чего ждал, – пронзительный вопль. Еще
вопль… Но он не услыхал ни ожидаемого хлопанья отдаленной двери, ни
стремительно приближающихся шагов жены по коридору. Это смутило его, и
он перестал улыбаться.
Потом снова и снова вопли за воплями.
Слуга-туземец, неслышно скользивший по комнате, поставил на место
поднос, который держал в руках, и инстинктивно двинулся к двери. Хозяин
удержал его.
“Не двигайся, – сказал он хриплым голосом. – Ровно ничего не
случилось. Твоя хозяйка испугалась, вот и все. Необходимо отучить ее от
этих глупых страхов”.
Он снова прислушался, и ему показалось, что вопли перешли в какой-то
сдавленный смех. Внезапно наступила тишина.
И тогда из глубины этого бездонного молчания впервые его жизни пришел
к нему страх. Теперь он и темнокожий Уа смотрели друг на друга до
странности похожими глазами. Потом, повинуясь одному и тому же импульсу,
одновременно двинулись туда, где царила тишина.
Отворив дверь, они увидели сразу три вещи: мертвого питона, лежавшего
на том же месте, где его оставили, живого питона – вероятно, подругу
первого, – медленно ползущего вокруг него, и раздробленную кровавую
груду на полу.
Он не помнил больше ничего вплоть до того мгновения, когда спустя
несколько месяцев открыл глаза в затемненной незнакомой комнате. Но
туземец-слуга видел, как его хозяин, прежде чем с воплем убежать из
дома, набросился на живого питона и стал душить его голыми руками. А
когда позднее другие слуги вбежали в комнату и, содрогаясь, подхватили
своего хозяина, они обнаружили, что у второго питона оторвана голова.
Вот происшествие, которое изменило характер этого человека, –
закончил Джефсон.-Он сам рассказал мне все это как-то вечером на палубе
парохода, возвращаясь из Бомбея. Не щадя себя, он рассказал мне эту
историю почти в том же виде, как я пересказал ее вам, но ровным,
монотонным голосом, не окрашенным какими-либо эмоциями. Когда он кончил
рассказывать, я спросил его, как он может вспоминать об этом.
“Вспоминать! – повторил он с легким оттенком удивления. – Это всегда во
мне”.

Глава VIII

Однажды мы заговорили о преступности и преступниках. Мы обсуждали,
можно ли написать роман без злодея, и пришли к заключению, что это было
бы неинтересно.
– Ужасно грустно сознаться, – задумчиво произнес Мак-Шонесси, – но
каким безнадежно скучным был бы этот мир, если бы не наши друзья
правонарушители. Знаете, – продолжал он, – когда мне говорят о людях,
которые непрерывно стараются всех и каждого исправить и превратить в
совершенство, то я просто расстраиваюсь. Исчезни грех, и литература
отойдет в область предания. Без преступного элемента мы, сочинители,
умрем с голоду.
– А по-моему, – сухо возразил Джефсон, – беспокоиться не о чем. С
самого сотворения мира одна половина человечества упорно старается
“исправить” другую, и все же никому не удалось изжить человеческую
природу: она проявляет себя везде и всюду. Подавлять зло – это то же
самое, что подавлять вулкан: заткни его в одном месте, он прорвется в
другом. На наш век греха еще хватит.
– Нет, я не разделяю твоего оптимизма, – отвечал Мак-Шонесси. – Мне
кажется, что преступления, во всяком случае интересные преступления,
почти совсем перевелись. Пираты и разбойники с большой дороги фактически
уже уничтожены. Любезный нашему сердцу старый контрабандист Биль
перековал свою саблю на полупинтовую кружку с двойным дном. Распущены
отряды вербовщиков, в былые времена всегда готовые освободить героя от
грозящих ему брачных уз. У берега не найдешь уже парусного суденышка, на
котором можно было бы увезти похищенную красотку. Мужчины решают “дела
чести” в суде, откуда выходят здравы и невредимы, а от ран страдают одни
их кошельки. Нападение на беззащитных женщин стало возможным только в
трущобах, где не бывает героев и где роль мстителя выполняет ближайший
мировой судья. Паш современный взломщик-это обычно какой-нибудь
безработный зеленщик. Его “добыча” – пальто или пара сапог, но и их он
не успевает унести, так как обыкновенная горничная захватывает его на
месте преступления. Самоубийства и убийства становятся с каждым годом
все реже. Если так пойдет дальше, то через какой-нибудь десяток лет
насильственная смерть станет неслыханным делом и рассказ об убийстве
будут встречать смехом, как нечто слишком неправдоподобное, а потому
совсем неинтересное. Некоторые досужие люди заявляют, что седьмой
заповеди следует придать силу закона. Если они добьются своего, то
авторам придется последовать обычному совету критиков и удалиться от
дел. Повторяю, у нас отнимают одно за другим все средства к
существованию; писатели должны были бы организовать общество по
поддержанию и поощрению преступности.
Высказывая эти соображения, Мак-Шонесси хотел главным образом
возмутить и огорчить Брауна, и это ему прекрасно удалось.
Браун – серьезный молодой человек, во всяком случае он был таким в
описываемое время, и он чрезвычайно высоко – многие сказали бы, что даже
слишком высоко, – ставил значение литератора.
По мнению Брауна, бог создал вселенную для того, чтобы писателям было
о чем писать. Сначала я думал, что эта оригинальная идея принадлежит
самому Брауну, но с годами понял, что она вообще очень распространена и
популярна в современных литературных кругах.
Браун стал спорить с Мак-Шонесси.
– По-твоему, выходит, – сказал он, – что литература является
паразитом, существующим за счет зла.
– Да, именно, и ничем иным, – продолжал, увлекаясь, Мак-Шонесси. –
Что стало бы с литературой без человеческой глупости и без греха? И что
такое писательская работа? Ведь быть писателем – это значит добывать
себе пропитание, роясь в мусорной куче людского горя. Представьте себе,
если можете, идеальный мир, мир, в котором взрослые люди никогда не
говорят глупостей и не поступают безрассудно, где маленькие мальчики
никогда не шалят и дети не делают неловких замечаний; где собаки никогда
не дерутся и кошки не задают ночных концертов;
где муж никогда не бывает под башмаком у жены и свекровь не ворчит на
невестку; где мужчины никогда не ложатся на постель в ботинках и моряки
не ругаются; где водопроводчики исправно выполняют свою работу и старые
девы не одеваются как молоденькие девушки; где негры никогда не крадут
кур, а человек, полный чувства собственного достоинства, не страдает
морской болезнью! Без всего этого – что останется от вашего юмора и
острот?.. Представьте себе мир, где сердца никогда не болят от ран и
губы не кривятся от боли; где глаза никогда не туманятся слезами, ноги
не устают и желудки не бывают пустыми! Без всего этого – что останется
от ваших патетических излияний? Представьте себе мир, где мужья всегда
любят только одну жену, и притом именно ту, которую нужно; где женщины
позволяют целовать себя только своему мужу; где сердца мужчин никогда не
бывают жестокими, а мысли женщин – нечистыми; где нет ни ненависти, ни
зависти, ни вожделения, ни отчаянья! Куда денутся все ваши любовные
сцены, запутанные ситуации, тонкий психологический анализ? Мой милый
Браун, все мы – прозаики, драматурги, поэты -живем и нагуливаем себе
жирок за счет горя наших братьев-людей. Бог создал мужчину и женщину, а
женщина, вонзив зубки в яблоко, создала писателя. Итак, мы вступили в
этот мир, осененные самим змием. Мы, специальные корреспонденты при
армии Лукавого, описываем его победы в своих трехтомных романах и его
случайные поражения в своих пятиактных мелодрамах.
– Все это справедливо, – заметил Джефсон, – но нельзя забывать, что
не одни только писатели имеют дело с людскими несчастьями. Врачи,
юристы, проповедники, владельцы газет, предсказатели погоды вряд ли, мне
кажется, обрадовались бы наступлению “золотого века”. Я никогда Не
забуду случая, о котором рассказывал мой дядя, священник окружной тюрьмы
в Линкольншире. Однажды утром должны были повесить осужденного и в
тюрьме собрался обычно присутствующий при этом круг лиц – шериф,
начальник тюрьмы, три или четыре газетных корреспондента, судья и
несколько надзирателей. Палач и его помощник уже начали связывать
смертника, грубого негодяя, осужденного за убийство молодой девушки,
совершенное при особо отягощающих обстоятельствах, и мой дядя старался
использовать последние имевшиеся в его распоряжении минуты для того,
чтобы разбить угрюмое безразличие, с которым осужденный относился к
своему преступлению и к своей судьбе. Однако дяде не удалось произвести
на него никакого впечатления, и. начальник тюрьмы решил прибавить еще и
от себя несколько слов увещания.
Тогда этот малый вдруг резко повернулся ко всем собравшимся.
“А пошли вы все к черту, сопливые болтуны! – закричал он. – Как вы
смеете поучать меня? Вы-то все рады небось, что я здесь! Я один небось
ничего не выиграю на этом дельце! И что бы вы, грязные лицемеры, делали,
если бы не было меня и таких, как я? Я и такие, как я, вот кто кормит
вас и вашего брата”. Затем он пошел прямо к виселице и велел палачу
“валять скорей” и “не задерживать джентльменов”.
– А ему нельзя отказать в выдержке, этому парню, – сказал
Мак-Шонесси.
– Да и в здравом чувстве юмора тоже, – прибавил Джефсон.
Мак-Шонесси выпустил клуб дыма прямо на паука, который готовился
поймать муху. Паук упал в реку, откуда его сейчас же “спасла” ласточка,
пролетавшая мимо в поисках ужина.
– Вы напомнили мне, – сказал он, – сцену, свидетелем которой я был
однажды в редакции газеты “Ежедневное…”-ну, в общем, в редакции одной
из наших ежедневных газет. Был мертвый сезон, и работа шла вяло. Мы
сделали попытку открыть дискуссию на тему: “Следует ли считать детей
благословением божим?” Младший из наших репортеров, который подписывался
просто и трогательно “Мать шестерых детей”, открыл кампанию едкой, хотя
не совсем относящейся к делу атакой на мужей, как таковых.
Редактор нашего спортивного отдела подписывался “Рабочий” и поэтому
уснащал свои статьи орфографическими ошибками; эти ошибки он мучительно
и тщательно обдумывал, для того чтобы, с одной стороны, придать своим
письмам больше правдоподобия, а с другой – не задеть обидчивых
демократических читателей, от которых газета получала свои основные
средства.
Так вот этот “Рабочий” встал на защиту британских отцов, приводя в
виде волнующего примера свое собственное поведение.
Театральный рецензент, который в пылу воображения избрал себе
псевдоним “Джентльмен и Христианин”, с возмущением ответил, что считает
обсуждение подобной темы нечестивым и неделикатным, и прибавил, что он
удивлен, как это газета, занимающая столь высокое положение и
пользующаяся столь заслуженной популярностью, могла поместить на своих
страницах безмозглые фантазии “Матери шести детей” и “Рабочего”.
Дискуссия, однако, на том и заглохла. Отозвался на нее только один
человек, который изобрел новый рожок для молока и думал найти у нас
даровую рекламу. Больше никто не откликнулся, и в редакции воцарилось
уныние.
Однажды вечером, когда двое или трое из нас бродили, как сонные, по
лестнице, втайне мечтая о войне или голоде, Тодхантер, корреспондент
отдела городской хроники, промчался мимо нас с радостным криком и
ворвался в комнату к помощнику редактора. Мы бросились за ним. Он
размахивал над головой записной книжкой и требовал перьев, чернил и
бумаги.
“Что случилось? – крикнул помощник редактора, заражаясь его
возбуждением. – Опять вспышка инфлюэнцы?”
“Подымайте выше, – орал Тодхантер, – потонул пароход, на котором была
целая экскурсия, погибло сто двадцать человек, – это четыре столбца
душераздирающих сцен!”
“Клянусь Зевсом, – вырвалось у помощника, – в более подходящий момент
это не могло случиться!”
Он тут же сел и набросал короткую передовую, в которой
распространялся о том, с какой болью и сожалением газета обязана
сообщить о несчастье, и обращал внимание читателей на душераздирающий
отчет, которым мы обязаны энергии и таланту “нашего специального
корреспондента”.
– Таков закон природы, – сказал Джефсон, – не воображайте, что мы –
первые философы, пораженные тем, что несчастье одного человека часто
оказывается источником счастья для другого.
– А иногда для другой, – заметил я. Я имел в виду случай,
рассказанный мне одной медицинской сестрой.
Если сестра с хорошей практикой не познала человеческую природу
лучше, не проникла взглядом в души мужчин и женщин глубже, чем все
писатели нашего книжного мирка вместе взятые, то она, очевидно,
физически слепа и глуха. Весь мир – подмостки, а люди лишь актеры; пока
мы в добром здоровье, мы смело играем свою роль и доводим ее до конца.