Джером К. Джером. “Трое на четырех колесах”

снова описывая круг, но производя на этот раз шум в роде волны,
набегающей на низкий берег и уносящей с собой тысячи мелких камешков.
– Zwei! – Волна опять набегает и замирает.
– Drei !- Все с размаху разбивают стаканы о стол и садятся по местам.
На этих пирушках бывают и состязания: два товарища в шутку ссорятся и
вызывают друг друга на дуэль. Выбирается судья, приносят две неимоверно
большие кружки пива, и соперники садятся рядом. Все глаза устремлены на
них; судья дает сигнал – и пиво исчезает в глотках. Тот, кто первый
стукнет пустой кружкой о стол, – победитель.
Иностранцам, которым приходит желание посмотреть
“Kneipe”, следует в самом начале вечера записывать свое имя и адрес
на клочке бумажки и прикалывать его к сюртуку. Немецкие студенты – народ
вежливый, и, в каком бы состоянии они ни были сами, но приложат все
старания, чтобы развести гостей по домам; тем не менее они не могут и не
обязаны помнить адрес каждого гостя.
Мне рассказывали о трех англичанах, пожелавших из любопытства принять
участие в “Kneipe”, причем их любознательность чуть не кончилась
плачевным образом из-за недостатка догадливости. Они сообразили вовремя,
что не мешает написать свои адреса на визитных карточках, для общего
сведения, и сообщили свое намерение всей компании. Намерение вызвало
общее одобрение, – и бумажки были аккуратно приколоты к скатерти против
каждого из трех англичан. Но в этом и заключалась ошибка: им следовало
приколоть их не к скатерти, а к собственным сюртукам, так как в
продолжение “Kneipe” очень легко бессознательно переменить свое место.
Ранним утром председатель предложил отправить по домам всех, кто
больше не в состоянии поднять голову со стола. Среди тех, для кого
пирушка уже потеряла интерес, были три англичанина. Решили посадить их
на извозчика и доставить куда следует под охраной более или менее
трезвого студента. Если бы иностранцы догадались сидеть всю ночь на
своих местах, то дело было бы очень просто; но они беспечно разгуливали
по залу, так что теперь никто не знал, которому из джентльменов
принадлежит каждая из трех карточек с адресами – и еще менее знали об
этом сами джентльмены. Но в ту веселую минуту такое обстоятельство
казалось сущим пустяком: на лицо были три гостя и три карточки, и,
следовательно, все обстояло благополучно. Если у любезных хозяев и
мелькнула мысль о возможной путанице, то вероятно, им в то время
казалось очень легким рассортировать джентльменов на следующий день.
Как бы ни было, их усадили в экипаж под охраной студента,
захватившего все три карточки, и проводили самыми радушными пожеланиями.
Немецкое пиво имеет одно достоинство: от него человек не делается ни
раздражительным, ни шумливым и ни к кому не пристает – что считается
естественным для пьяного в Англии; опьянев от пива, хочется только
молчать, остаться одному и спать; все равно где – где попало.
Студент велел извозчику ехать в ближайшее из трех указанных мест.
Доехав по адресу, он вытащил из экипажа самого безнадежного из всех
субъектов – вполне естественно было отделаться поскорее от “тяжелого
случая” – и втащил его с помощью извозчика наверх. Здесь находился
указанный на визитной карточке пансион. На звонок ответил сонный лакей.
Они внесли свою ношу и огляделись, куда бы ее пристроить. Дверь в чью-то
спальню стояла открытой. Воспользовавшись удобным обстоятельством, они
внесли туда ничуть не возражавшего джентльмена, положили его на кровать,
сняли с него то, что легко было стащить, и ушли, очень довольные
собственной добросовестностью.
Поехали дальше, по второму адресу. Здесь им отворила дверь дама в
капоте, с книжкой в руках. Студент взглянул на оставшиеся у него две
карточки и спросил, имеет ли он удовольствие видеть госпожу Y, Случилось
так, что это действительно была миссис Y – хотя все удовольствие
встречи, по-видимому, относилось исключительно к студенту. Последний
сообщил, что джентльмен, спящий в настоящую минуту у порога, – ее
супруг. Это сообщение не привело в восторг миссис Y; она молча открыла
дверь в спальню и удалилась. Студент с извозчиком внесли джентльмена и
положили его на кровать; но раздевать не стали – они уже начали уставать
– и, не встретив больше хозяйки дома, удалились без разговоров.
На последней карточке значился адрес гостиницы; туда свезли
оставшегося субъекта и передали ночному сторожу.
Между тем часов за восемь до развозки джентльменов по адресам, в доме
мистера и миссис Х происходил следующий разговор:
– Я, кажется, говорил тебе, дорогая моя, что меня приглашали сегодня
на так называемую “Rneipe?” Да что-то в роде холостяцкой пирушки, где
студенты собираются петь, разговаривать и- и курить. Ну, знаешь,
обыкновенная вечеринка!
– А!- Что ж, иди. Надеюсь, тебе будет весело.
Миссис Х была милая и умная женщина,
– Это должно быть интересно, – заметил мистер X. – Любопытно
посмотреть; мне давно хотелось. Может быть, то есть может случиться,
что- что я немного дольше задержусь там.
– А что ты называешь “дольше задержаться”?
– Видишь ли, трудно сказать в точности- Студенты – народ буйный, и
когда они сходятся, то, вероятно- вероятно, пьется много тостов. Я не
знаю, какое это произведет на меня впечатление. Если удастся, я уйду
пораньше – так, чтобы никого не обидеть, конечно; ну а если нельзя
будет, то…
Я уже сказал, что миссис Х была умная женщина, она перебила мужа:
– Ты лучше попроси здесь, чтобы тебе дали второй ключ от двери, вот и
все. Я лягу спать с сестрой, и тогда ты мне не помешаешь, в какое бы
время ни вернулся.
– Это отличная мысль! – согласился мистер X. – Мне всегда ужасно
неприятно тревожить тебя. Я тихонько войду и проскользну в спальню.
Поздно ночью – или рано утром – Долли, сестра миссис X, приподнялась
на постели и прислушалась.
– Дженни! – спросила она. – Ты не спишь?
– Нет, милая. А ты почему проснулась? Спи спокойно.
– Что это за шум? – Не пожар ли!
– Нет, нет. Это Перси вернулся; вероятно, он споткнулся обо
что-нибудь в темноте. Не беспокойся, душечка, спи.
Долли заснула; но миссис X, как хорошая жена, решила встать и пройти
в спальню, чтобы посмотреть, спокойно ли уснул ее муж. Накинув халат и
туфли, она тихо вышла в коридор, а оттуда открыла дверь в свою комнату.
Будить мужа она не собиралась: для этого понадобилось бы целое
землетрясение. Она только зажгла свечу и приблизилась к спящему.
Это не был Перси. Это был какой-то мужчина, ни капельки не похожий на
Перси! Она почувствовала, что этот мужчина ни в каком случае не мог бы
быть ее мужем. При настоящих обстоятельствах она даже почувствовала к
нему отвращение – такое отвращение, что единственным желанием было
поскорее отделаться от него!
Но тут она заметила в лице спящего что-то знакомое и, всмотревшись
повнимательнее, вспомнила, что это мистер Y, женатый человек, у которого
она с Перси обедала в первый день после приезда в Берлин.
Но как он сюда попал?.. Она поставила свечу на стол и, сжав голову
руками, начала думать. Страшная правда скоро мелькнула в ее воображении:
Перси отправился на “Kneipe” вместе с мистером Y; произошла ошибка;
мистера Y доставили сюда, а Перси в эту минуту..
Тут миссис Х бросилась обратно в комнату сестры, наскоро оделась и
бесшумно сбежала вниз по лестнице. На ее счастье, проезжал мимо дома
ночной извозчик; она вскочила в экипаж и велела ехать по адресу миссис
Y.
Там она приказала извозчику подождать, вбежала наверх и решительно
позвонила.
Дверь открыла миссис Y, все еще в капоте и с книжкой в руках,
– Миссис X?! – воскликнула она в удивлении. – Зачем вы сюда приехали?
– За моим мужем! – Больше бедная миссис Х ничего не могла придумать в
эту минуту. – Он здесь? Миссис Y выпрямилась в негодовании:
– Миссис X! Как вы смеете?!.
– Ах, поймите меня, ради Бога! Это все ужасная ошибка!” Они принесли
моего бедного мужа сюда не нарочно, но все-таки принесли. Посмотрите,
умоляю вас!
– Милая моя, – отвечала миссис Y – она была гораздо старше и
спокойнее. – Не волнуйтесь. Они действительно принесли сюда джентльмена
полчаса тому назад, и, сказать по правде, я на него даже еще не
взглянула. Он там, в спальне; они уложили его на кровать и оставили как
есть: если вы успокоитесь, мы стащим его вниз и доставим к вам так тихо,
что никто, кроме нас, об этом не узнает.
Очевидно, самой миссис Y захотелось теперь помочь знакомой даме. Она
открыла дверь в спальню, и миссис Х вошла в нее; но через секунду
выбежала с искаженным, бледным лицом:
– Это не мой муж!- Что мне делать?.
– Очень жаль, что вы впадаете в подобные заблуждения, – холодно
проговорила миссис Y, направляясь в спальню.
– Да, но это и не ваш муж! – остановила ее миссис Х
– Вот глупости!
– Нет, не глупости! Я знаю наверное, потому что только что оставила
вашего мужа в моей квартире: он спит на кровати Перси.
– Как! Что он там делает?!
– Ничего не делает! Они его принесли и положили! – объяснила миссис
X, начиная плакать, – Я оттого и подумала, что Перси попал к вам!
Обе женщины замолчали и глядели друг на друга. По другую сторону
полуотворенной двери раздавался только храп спящего джентльмена.
– Так кто же здесь лежит? – первая спросила миссис Y.
– Я не знаю! Я его никогда не видела. Не знаете ли вы, кто это такой?
Миссис Y с шумом захлопнула дверь.
– Что же нам делать? – спросила миссис X.
– Я знаю, что мне делать: я еду к вам за моим мужем.
– Он очень сонный. – заметила миссис X.
– Ничего, не в первый раз он сонный, – отвечала миссис Y, застегивая
пальто.
– Но где же Перси?!. – рыдала бедная миленькая миссис X, когда они
вдвоем спускались по лестнице.
– Об этом уж вы, моя милая, узнаете от него самого.
– Если они так ошибаются, то могли сделать с ним Бог знает что! –
Утром мы все узнаем, душечка. Не беспокойтесь.
– Ну, теперь я вижу, что “Kneipe” – ужасная вещь! Больше я никогда в
жизни не пущу Перси на эти “Kneipe”!
– Дорогая моя, – заметила наставительно миссис Y. – Если вы будете
исполнять ваш долг, то он никогда и не захочет уходить из дома,
И говорят, Перси больше никогда не уходил. Но я все-таки думаю, что
вся ошибка заключалась в прикалывании визиток к скатерти. А ошибки в
нашем мире жестоко наказываются.

ГЛАВА XIV
Несколько серьезных мыслей на прощанье. – Немец с англо-саксонской
точки зрения. – Городовой. – Инстинкт командования и подчинения. –
Купец. – Новая женщина. – Единственный упрек, который можно сделать
немцам. – “Bummel” окончен.

– Всякий мог бы управлять этой страной, – заметил Джордж.
Мы сидели в саду гостиницы “Кайзергоф”, в Бонне, глядя с высоты на
Рейн. Это был последний вечер нашего бродяжничества; мы закончили
предпринятый “Bummel”, и на следующее утро предстояло “начало конца”: с
ранним поездом мы отправлялись в обратный путь.
– Даже я мог бы управлять этой страной, – продолжал Джордж. – Я
написал бы на листке бумаги все, что люди обязаны делать, велел бы это
напечатать в хорошей типографии и приказал бы развесить по городам и
деревням; вот и все.
В современном тихом и обстоятельном немце, находящем полное
удовлетворение в том, что он платит подати и исполняет приказания тех,
кто волей судьбы поставлен властвовать над ним, – действительно трудно
различить черты его диких предков, для которых свобода была воздухом,
жизнью, условием существования; которые избирали вождей – но только для
совета, а народ оставлял за собой право исполнять или не исполнять
предписания, относясь презрительно к беспрекословному подчинению. В
настоящее время в Германии много толкуют о социализме, но это социализм,
который при других условиях быстро стал бы деспотизмом. Свобода воли и
личности не искушает немца, он любит, чтобы им управляли; а недовольные
– не довольны только формой проявления власти, но не самым ее
существованием над ними.
Полицейский для немца – брамин. В Англии мы считаем городовых
безобидной необходимостью, они служат у нас в качестве верстовых
столбов, а в центре города оказывают пользу почтенным дамам, которые не
могут” сами перейти через улицу; кроме благодарности за эти услуги, мы
не питаем к ним никаких особенных чувств.
Но в Германии городовой вызывает благоговение и восторг. Для
немецкого ребенка городовой – добрый волшебник: он устраивает площадки
для игр, с песком, качелями и гигантскими шагами, интересные базары и
бассейны для купанья; он же наказывает за шалости. Немецкое дитя
стремится понравиться городовому: если он улыбнется – оно счастливо;
жить в одном доме с ребенком, которого городовой погладил по голове –
невыносимо, до такой степени он важничает.
Здесь каждый гражданин чувствует себя солдатом, а городовых признает
офицерами. Городовой указывает ему, куда идти, и с какой скоростью, и
как переходить мосты; если бы у мостов не было полиции, немец готов был
бы сесть на землю и ждать, пока протечет вся река. На железнодорожных
станциях его запирают в комнату, где он может умереть, и в надлежащее
время передают кондуктору поезда – тоже, в своем роде, городовому, он
усаживает немца на определенное место, довозит куда следует и там
выпроваживает.
В Германии незачем о себе беспокоиться: все делается для вас, и
делается хорошо. Никто от вас не требует, чтобы вы за собой смотрели:
никто не считает странным, если вы этого не умеете: смотреть за вами
должен полицейский. Если вы беспомощный идиот и попадаете в какую-нибудь
историю, – то виноват он, а не вы. Где бы вы ни были и что бы вы ни
делали, он заботится о вас – заботится добросовестно и безупречно. Если
вы что-нибудь потеряете – он найдет, если вы сами себя потеряете – он
вас водворит куда следует, если вы не знаете, чего вам хочется, – он вам
объяснит; если вам хочется чего-нибудь полезного и хорошего – он
достанет.
Частные поверенные в Германии не нужны, если вы хотите продать дом
или купить землю, государство похлопочет для вас. Если вас надули,
государство начнет расследование дела. Государство вас страхует, женит и
немножко развлекает азартными играми.
– Пожалуйста, вы только родитесь на свет Божий? – говорит немецкое
начальство гражданину, – а мы сделаем все остальное. Дома и вне дома, в
болезни и добром здоровье, в. труде и в удовольствии, всегда вам будет
сказано, что надо делать, – и уж мы посмотрим, чтобы вы действительно
сделали то, что надо. Ни о чем, пожалуйста, не беспокойтесь.
И немец не беспокоится. Если поблизости нет городового, он ходит,
пока не увидит объявления: тогда прочтет его и делает то, что сказано.
Я помню, в каком-то немецком городе мне случилось проходить мимо
парка, в котором играла музыка; в него вели двое ворот, у одних
продавались билеты, а другие – за четверть мили от первых – стояли
широко открытыми; здесь не было ни сторожа, ни городового, и каждый
желающий мог бы свободно войти в парк и слушать музыку. Но никто не
подумал войти в эти ворота: все под палящим зноем ползли к главному
входу, где стоял человек и собирал входную плату.
Я также видел, как несколько мальчуганов стояли в томлении перед
замерзшим прудом, место было пустое, вокруг ни души, и они могли бы
кататься на коньках часа три подряд – никто бы их не заметил; народ был
далеко, за полмили, на другом конце пруда, да еще за поворотом; но
мальчишки так и простояли, томясь желанием, но не сходя на лед только
потому, что это запрещено.
Такие факты невольно наводят на сомнения: одной ли породы Тевтоны с
грешным родом людским? Может быть, это добрые духи, слетевшие на землю
только для того, чтобы выпить стакан пива – которое, как им должно быть
известно, можно пить только в Германии?
Здесь дороги из деревни в деревню обсажены фруктовыми деревьями;
никто, кроме совести, не препятствует пользоваться их плодами. В Англии
такое обстоятельство возбудило бы страшное волнение: дети умирали бы
сотнями от холеры, доктора сбились бы с ног в борьбе с последствиями
объедения зелеными яблоками и неспелыми орехами, и публика пришла бы в
негодование, требуя, чтобы землевладельцам запретили устраивать вместо
заборов и каменных стен живые изгороди из фруктовых деревьев – за счет
детских желудков.
Для англосаксонского ума представляется потерей времени проходить
мимо целых стен фруктовых деревьев и не трогать их; по нашему мнению,
смотреть хладнокровно на ветви, склоненные под тяжестью зрелых плодов, –
было бы насмешкой над дарами природы. А в Германии мальчик пойдет по
такой дороге за несколько миль, в соседнюю деревню, чтобы купить там на
пять пфеннигов груш.
Мне кажется, что приговоренному к смертной казни немцу можно было бы
просто дать веревку и печатные правила: он отправился бы домой, прочел
бы их внимательно и повесился бы у себя на заднем дворе, согласно всем
пунктам. Я не удивился бы, услышав о таком случая.
Немцы – хороший, добрый народ – может быть, самый лучший на свете.
Наверное, в раю их гораздо больше, чем представителей других наций. Я
только не могу понять, каким образом они туда попадают: невероятно,
чтобы душа каждого отдельного немца самостоятельно влетала на небо; мне
кажется, что их собирают партиями и отправляют каждую партию под охраной
умершего городового.
Карлейль по справедливости признал за пруссаками – и это относится ко
всем германцам – одну великую добродетель: способность к выправке.
Научите его работать и отправьте в Африку’ или Азию, под начальством
кого-нибудь носящего форму – и он будет делать что угодно, встретит хоть
самого черта, если прикажут. Но сделать из него пионера очень трудно;
предоставленный собственной инициативе, он скоро погибнет: не от
глупости, а от того, что над ним нет начальства, которому можно слепо
доверить себя самого. Немец так долго был ландскнехтом всех государств,
что солдатчина вошла в его плоть и кровь. Он даже иногда страдает от ее
избытка; мне рассказывали об одном лакее, незадолго перед этим
окончившем военную службу: хозяин послал его с письмом в один дом и
велел ждать ответа. Час проходил за часом, а человек не возвращался.
Отправившись лично, хозяин застал его все еще в том доме, куда послал,
хотя с ответным письмом в руке: он ожидал дальнейших приказаний.
Удивительнее всего то, что каждый человек, бывший сам по себе
беспомощным существом, становится у них энергичным, сообразительным,
находчивым – лишь только на него наденут форму и сделают начальником над
другими. За других он готов отвечать, охранять их, управлять сам собой.
Немец или повинуется, или командует. Остается одно: обучать их всех
командовать – и затем отдавать каждого под его собственное начальство;
тогда он будет отдавать сам себе разумные, смелые приказания и следить,
чтобы они были исполнены.
У них один девиз: долг, а понятие о долге сводится, кажется, к
следующему: слепое повиновение каждому, кто носит блестящие пуговицы.
Эта идея диаметрально противоположна той, на которой построено
процветание англосаксов; но так как и тевтонская раса тоже процветает –
значит, в обеих системах есть истина. До сих пор Германии везло
относительно правителей, тяжелое время настанет для нее тогда, когда
испортится главная машина, но, может быть, описанный выше характер
народа постоянно подготавливает хороших правителей; это вполне вероятно.
В сфере торговли немец, мне кажется, всегда останется позади
англосаксов – если только его характер не переменится: теперь он слишком
добродетелен для купца. Жизнь для него не представляет погони за
богатством, он придает ей больше смысла; среди дня он запирает лавочку
(даже банк и почтовую контору) на два часа и отправляется домой –
пообедать в недрах семейства и вздремнуть за десертом. Такой народ не
может соперничать с тем, который на пять минут отрывается от работы,
чтобы позавтракать, стоя у прилавка, и спит с телефоном над кроватью.
В Германии не делается такого огромного различия между классами
населения, чтобы ради положения в обществе стоило бороться не на живот,
а на смерть. Правда, круг аристократов-землевладельцев держится у них
как за неприступной стеной, но вне этого замкнутого царства – положением
не гордятся и не смущаются. Жена профессора и жена мастера со свечной
фабрики каждую неделю встречаются в излюбленной кофейне и дружно
обсуждают местные скандальные новости; доктора не брезгают обществом
трактирщиков, с которыми выпивают не одну кружку пива; богатый инженер,
собираясь с семьей на пикник, приглашает принять в нем участие своего
управляющего и портного: те являются с чадами и домочадцами, со своей
долей бутербродов и питья, и все отправляются вместе, а на обратном пути
поют хором песни. При таком положении вещей незачем тратить лучшие годы
жизни на то, чтобы приготовить себе достойную обстановку для лет
старческого слабоумия. Вкусы и стремления немца – и даже его жены –
остаются до конца дней непритязательными. Он любит видеть в своем доме
побольше красного плюша, позолоты и лакировки; но этим его понятия о
роскоши удовлетворяются вполне; и может быть, это не хуже стиля Людовика
XV в смеси с ложным стилем времен Елизаветы, электрическим освещением и
массой фотографий” Иногда немец наймет художника и прикажет ему
изобразить на главном фасаде своего дома кровопролитную битву – которой
всегда мешает входная дверь, а в спальне над окнами парящего в воздухе
Бисмарка. Но для того, чтобы полюбоваться хорошими мастерами, он идет в
общественные картинные галереи и не разоряется на редкости даже тогда,
если имеет деньги, так как в Германии еще не развилась страсть лезть* в
знаменитости и пока нет обычая осаждать “знаменитостей” в их домашней
обстановке, чтобы затем описывать все в газетах.
Немец любит покушать. В Англии встречаются фермеры, которые, жалуясь
на разоряющее хозяйство, с успехом едят по семи раз в день; в России в
продолжение одной недели в году бывает пиршество, которое не обходится
без смертных случаев от объедения блинами; но это – исключение, имеющее
в основе религиозный обычай. В Германии же развилось особенное умение
есть, “из любви к искусству”, которого нет ни в одном другом
государстве. Немец, только что встав, выпивает за одеванием несколько
чашек кофе с полдюжиной горячих булочек с маслом; но этого он не считает
и в десять часов садится в первый раз к столу; в половине второго
садится обедать – очень основательно: обед считается главной едой в
продолжение дня, и он предается ему как важному делу. часа два подряд; в
четыре часа он отправляется в кофейню и полчасика занимается там
уничтожением кофе и сладких пирожков. Затем, целых три часа он не
трогает ничего и только с семи начинает закусывать – и уж закусывает
целый вечер: бутылку пива с бутербродами, потом, где-нибудь в театре,
еще бутылку пива с холодным мясом и колбасами, потом еще бутылочку
белого вина и яичницу и, наконец, перед самым сном – кусочек хлеба с
колбасой и для промывки еще немного пива.
Но он не лакомка: французские повара и французские цены в немецких
ресторанах не прививаются. Немец предпочитает пиво и свое местное белое
вино самому дорогому шампанскому и красным французским винам. И хорошо
делает, что предпочитает: когда француз-виноторговец отправляет бутылку
в немецкую гостиницу, он вероятно, вспоминает Седан и злорадно
улыбается; впрочем, его бутылки заказываются по большей части невинными
путешественниками-англичанами! Но, пожалуй, он и в этом случае имеет
право улыбнуться и поставить свою бутылочку в счет за Ватерлоо.
В Германии никто не требует изысканных, дорогих развлечений, и никто
их не устраивает; здесь все уютно и по-домашнему. Немцу не надо делать
членских взносов по части разного спорта, он не поддерживает никаких
общественных увеселительных учреждений, у него нет гордых знакомых
богачей, для которых нужно нарядно одеваться. Его главное удовольствие –
кресло в опере – стоит несколько марок; туда его жена и дочери ходят в
платьях домашнего шитья, накинув на голову платочки. В сущности, на этой
безусловной простоте, царящей во всей стране, отдыхает глаз
путешественника-англичанина. У немцев своих лошадей и экипажей очень
мало; даже извозчиками мало пользуются – лишь тогда, когда нельзя сесть
в электрический трамвай.
Таким образом немцы сохраняют свое своеобразие. Здесь купцу незачем
ухаживать за покупателями. Я как-то сопутствовал в Мюнхене одной
барышне-англичанке в ее экскурсии по магазинам. Она привыкла к таким
экскурсиям в Лондоне и Нью-Йорке и ворчала на все, что ей показывали; не
потому, что ей ничего не нравилось, а потому, что у нее была такая
привычка. Она считала полезным и для дела, и для купца уверять, что все
это она может купить в другом месте гораздо лучше и дешевле, что в его
магазине вещи совершенно безвкусные, старомодные; что не из чего
выбирать, что все вульгарное и не будет хорошо носиться.
Купец не спорил и не противоречил. Он спокойно уложил весь вынутый
товар в картонки, поставил их на полки, вышел в маленькую гостиную за
магазином и запер дверь.
– Что же это он не возвращается! – заметила барышня после того, как
мы несколько минут просидели в ожидании. Ее тон выражал большое
нетерпение, но ни вопроса, ни недоумения в нем не было.
– Я не думаю, чтобы он возвратился, – отвечал я.
– Почему? – спросила она в большом удивлении.
– Мне кажется, вы ему надоели. По всей вероятности он сидит теперь за
этими дверьми с газетой и трубкой в зубах.
– Вот чудак! Я таких купцов никогда не видала! – воскликнула с
негодованием моя знакомая, собирая свои пакеты и выходя из лавки.
– У них такой обычай: если вам вещи нравятся, покупайте, а если не
нравятся, то они предпочитают не заниматься лишним разговором.
В другой раз я слышал в курительной комнате немецкой гостиницы
рассказ англичанина, который я на его месте оставил бы про себя.
– Нечего и стараться, – трещал маленький англичанин, – сконфузить
немца! Да они и дела не понимают. Вот здесь, на площади, я увидел в окне
старинное издание “Разбойников”; вхожу и спрашиваю цену. За конторкой
сидит с газетой какой-то несимпатичный старикашка.
– Двадцать пять марок, – говорит, и продолжает читать.
Я ему говорю, что. видел несколько дней тому назад лучший экземпляр и
всего за двадцать марок. (Известное дело, ведь всегда так разговаривают,
когда покупают.) А он спрашивает:
– Где?
– В Лейпциге, – говорю.
Тогда он, представьте себе, спокойно советует мне ехать в Лейпциг и
купить там книжку! Ну я, конечно, не обращаю внимания и спрашиваю, за
сколько он уступит свой экземпляр.
– Я уже вам сказал, – говорит, – за двадцать пять марок. –
Удивительно несимпатичный человек!
– За это не стоит платить таких денег, – говорю я.
– А разве я сказал вам, что стоит? – так и брякнул, представьте себе!
– Десять марок хотите?.
Тут он встал. Я думал, он выходит из-за прилавка, чтобы достать
книгу, а он, оказывается, прямо подошел ко мне – огромный мужчина!, –
поднял меня за плечи и выставил на улицу!. И ничего не сказал, только
дверь захлопнул. Я никогда в жизни не был так поражен.
– Может быть, книжка стоила двадцати пяти марок? – заметил я.
– Конечно, стоила! Очень даже стоила! – отвечал маленький англичанин.
– Но что же это за понятие о торговле?!
Если немецкий характер когда-нибудь переменится, то только благодаря
немецкой женщине. Сама она быстро изменяется – как говорится, идет
вперед. Десять лет тому назад ни одна немка, которой была дорога добрая
слава и надежда выйти замуж, не посмела бы сесть на велосипед; теперь же
они разъезжают по стране тысячами; старики при виде их качают головами,
но молодые люди догоняют на своих велосипедах и едут рядом. Еще недавно
катанье на коньках признавалось достаточно женственным только в том
случае, если девушка беспомощно висела на руке своего родственника
мужского пола, теперь же она самостоятельно выписывает восьмерки в углу
пруда целыми часами, пока не придет на помощь какой-нибудь юноша. Она и
в лаун-теннис теперь играет, и я даже наблюдал однажды – с безопасной
позиции, – как девушка правила лошадьми в двухколесном экипаже.
Она всегда хорошо образована; в восемнадцать лет она владеет двумя
или тремя языками и уже забыла больше, чем английская женщина когда-либо
знала. Тем не менее образование немкам впрок не идет: выйдя замуж, она
спешит освободить ум от лишнего балласта и предается кухне, где
собственноручно изготовляет плохие кушанья.
Но предположим, ее осенит догадка, что женщине незачем посвящать себя
всецело кухне, как мужчине незачем превращаться в деловую машину.
Предположим, что она захочет принять участие в общественной жизни своей
страны!.. О, тогда ее влияние, как здорового и разумного друга, будет
огромно и прочно.
Ведь надо помнить, что немец сентиментален и легко поддается женскому