Джорджа отправиться с вами.
Я заметил, что от Джорджа мало проку, так как он – холостяк, и некому
будет воспользоваться его отсутствием. Но женщины, увы, невосприимчивы к
юмору. Этельберта в ответ просто заметила, что не пригласить его было бы
невежливо. Я обещал ей сделать это.
Я встретил Гарриса в клубе в четыре часа и спросил,. как дела.
– О, отлично, – отвечал он. – Уехать вовсе не трудно. Но в его тоне
слышалось сомнение, и я потребовал объяснений.
– Она была нежна, как голубка, – продолжал он уныло, – и сказала, что
Джордж очень своевременно предложил эту поездку, которая принесет много
пользы моему здоровью.
– Ну, так что ж тут дурного?
– В этом нет ничего дурного, но она заговорила и о Других вещах.
– А! Понимаю..
– Ты ведь знаешь ее давнюю мечту о ванной комнате?
– Слыхал. Она и Этельберту подговаривала.
– Ну так вот: я обязан был немедленно согласиться на устройство
ванной. Не мог, же я отказать, когда она меня так мило отпустила. Это
обойдется мне в сто фунтов, если не больше.
– Так много?
– Еще бы! По одной смете шестьдесят. Мне стало его жаль.
– А затем еще эта плита в кухне, – продолжал Гаррис. – Считается, что
все несчастья в доме за последние два года происходили из-за этой плиты.
– Я знаю, с кухонными печами всегда история. У нас на каждой
квартире, со времени свадьбы, дело с ними идет все хуже и хуже. А
нынешняя наша плита отличается просто редким ехидством: каждый раз,
когда приходят гости, она устраивает забастовку.
– Зато у нас теперь будет отличная плита, – без всякого воодушевления
в голосе заметил Гаррис. – Клара решила сэкономить на том, чтобы сделать
обе работы одновременно- Мне думается, если женщина захочет купить
бриллиантовую тиару, то она будет убеждена, что избегает расходов на
шляпку.
– А сколько будет стоить плита? – спросил я. Меня этот вопрос
заинтересовал.
– Не знаю. Вероятно, еще двадцать фунтов. И затем рояль- Ты мог
когда-нибудь отличить звук одного рояля от другого?
– Одни будто бы погромче, – отвечал я, -но к этой разнице легко
привыкнуть
– В нашем рояле, оказывается, совсем плохи дисканты- Кстати, ты
понимаешь, что это значит?
– Это, кажется, такие пискливые ноты, – объяснил я. – Многие пьесы
ими кончаются.
– Ну так вот: говорят, что на нашем рояле мало дискантов, надо
больше! Я должен купить новый рояль, а этот поставить в детскую.
– А еще что? – спросил я.
– Больше, кажется, она ничего не смогла придумать.
– Когда вернешься домой, то увидишь, что уже придумала. – Что такое?
– Дачу в Фолькстоне.
– Зачем ей дача в Фолькстоне?
– Чтобы провести там лето.
– Нет, она поедет с детьми к своим родным в Уэльс, нас приглашали.
– Может быть, она и поедет в Уэльс, но до Уэльса или после Уэльса она
поедет еще в Фолькстон. Может быть, я ошибаюсь – и был бы очень рад за
тебя, – но предчувствую, что говорю верно.
– Наша поездка обойдется в кругленькую сумму, – заметил Гаррис.
– Джордж преглупо выдумал.
– Да, не надо нам было его слушаться.
– Он всегда все портит.
– Ужасно глуп.
В эту секунду мы услышали голос Джорджа в прихожей: он спрашивал, нет
ли писем.
– Лучше ему ничего не говорить, – предложил я, – уже слишком поздно.
– Конечно. Мне все равно пришлось бы теперь покупать рояль и
устраивать ванную. Джордж вошел очень веселый:
– Ну, как дела? Добились?
В его тоне была какая-то нотка, которая мне не понравилась, и я
видел, что Гаррис ее тоже уловил.
– Чего добились? – спросил я.
– Как чего? Возможности выбраться на свободу! Я почувствовал, что
пора объяснить Джорджу положение вещей.
– В семейной жизни, – сказал я, – мужчина предлагает, а женщина
подчиняется. Таков ее долг. Все религии этому учат.
Джордж сложил руки на груди и вперил взор в потолок.
– Конечно, мы иногда шутим на эту тему, – продолжал я, – но на деле
всегда выходит по-нашему. Мы сказали Этельберте и Кларе, что едем,
конечно, они опечалились и хотели ехать, с нами; потом просили нас
остаться; но мы им объяснили свое желание – вот и все; не о чем было и
толковать.
– Простите меня, – отвечал Джордж, – я не понял. Женатые люди
рассказывают мне разные вещи, и я всему верю.
– Вот это-то и плохо. Когда хочешь узнать правду, приходи к нам, и мы
тебе все расскажем.
Джордж поблагодарил, и мы перешли к делу.
– Когда же мы отправимся? – спросил Джордж.
– По-моему, чем скорее, тем лучше. Гаррис, вероятно, боялся, как бы
жена еще чего-нибудь не выдумала. Отъезд мы назначили на среду.
А какой мы выберем маршрут? – спросил Гаррис.
– Ведь вы, джентльмены, конечно, хотите воспользоваться путешествием
и для умственного развития? – заметил Джордж.
– Ну, не много ль будет! Зачем же подавлять других своим интеллектом?
– заметил я. – Хотя до некоторой степени, пожалуй, да, если только это
не будет стоить больших трудов и издержек.
– Мы все устроим, – отвечал Джордж. – Мой план таков: поедем в
Гамбург на пароходе, посмотрим Берлин и Дрезден, а оттуда – через
Нюрнберг и Штутгарт – в Шварцвальд.
Гаррис забормотал что-то; оказалось, что ему вдруг захотелось в
Месопотамию: “там, говорят, есть дивные местечки”.
Но Джордж не согласился – это было совсем не по дороге, – и он
уговорил нас ехать на Берлин и Дрезден.
– Конечно, Гаррис и я поедем, по обыкновению, на тандеме, а Джордж”
– Вовсе нет, – строго перебил Гаррис. – Ты с Джорджем на тандеме, а я
отдельно.
– Я не отказываюсь от своей доли труда, – перебил я в свою очередь, –
но не согласен тащить Джорджа все время. Это надо разделить.
– Хорошо, – согласился Гаррис, – будем меняться, но с непременным
условием, чтобы и Джордж работал!
– Чтобы что?.. – переспросил Джордж.
– Чтобы и ты работал! – строго повторил Гаррис, – и в особенности на
подъемах.
– Господи помилуй! Неужели ты сам не чувствуешь никакой потребности в
физической нагрузке?
Из-за тандема всегда выходят неприятности: человек, сидящий впереди,
воображает, что он один жмет на педали и что тот, кто сидит за ним,
просто катается; а человек, сидящий сзади, глубоко убежден, что передний
‘ пыхтит нарочно и ничего не делает. Эту проблему решить очень непросто.
Когда осторожность подсказывает вам не убивать себя излишним усердием и
справедливость шепчет на ухо: “Чего ради ты его везешь? Ведь это не кеб,
и он не седок твой” – то делается как-то неловко при искреннем вопросе
товарища: “Что там у тебя? Педаль отвалилась?”
Вскоре после своей женитьбы Гаррис однажды попал в весьма
затруднительное положение именно из-за невозможности видеть, что делает
человек, сидящий за вами на тандеме. Они с женой путешествовали таким
образом по Голландии. Дороги были неровные, и велосипед сильно
подбрасывало.
– Сиди крепко! – заметил Гаррис жене, не оборачиваясь.
Миссис Гаррис показалось, что он сказал: “Прыгай”! Почему ей
показалось, что он сказал “Прыгай”, когда он сказал “Сиди крепко” – это
до сих пор не известно. Миссис Гаррис объясняет так:
– Если бы ты сказал: “Сиди крепко” – чего ради я бы спрыгнула?
А Гаррис объясняет:
– Если бы я хотел, чтобы ты прыгала, зачем бы я сказал: “Сиди
крепко”?
Давнее происшествие все же оставило ядовитый осадок, и они до сих пор
спорят по этому поводу.
Словом, миссис Гаррис спрыгнула с тандема в полном убеждении, что
исполняет приказание мужа, а Гаррис помчался вперед, усиленно работая
педалями, будучи убежден, что жена сидит у него за спиной. Сначала
миссис Гаррис подумала, что ему пришло в голову похвастаться тем, как
лихо он въедет на вершину холма один. Они были еще так молоды в те дни и
нередко развлекали друг друга подобным образом. Она ожидала, что,
покорив вершину, он спрыгнет с велосипеда, картинно облокотясь о руль
примет непринужденную позу, и подождет ее. Но когда юная супруга
увидела, что ее муж, домчавшись до гребня холма, перевалил через него и
исчез по ту сторону, ею овладело сначала изумление, потом негодование и,
наконец, ужас. Она взбежала наверх и стала громко звать Гарриса, но он
даже ни разу не обернулся. На ее глазах он удалялся с быстротою ветра,
пока не исчез в лесу, мили за полторы от холма. Она села и расплакалась.
В это утро у них произошла маленькая размолвка, и ей пришло в голову,
что, обидевшись, он сбежал! У нее не было денег, она не понимала ни
слова по-голландски. Проходившие люди начали останавливаться и
собирались вокруг, глядя на нее с сожалением; она старалась объяснить
жестами свое несчастье. Они поняли, что она что-то потеряла, но не могли
понять, что именно, и отвели ее в деревню. Вскоре там появился
полицейский. Тот долго вникал в ее пантомиму и вывел заключение, что у
нее украли велосипед. Сейчас же полетели во все концы телеграммы, и за
четыре мили обнаружили в одной деревне злополучного мальчишку, ехавшего
на старом дамском велосипеде. Его схватили и привезли в телеге, вместе с
велосипедом, к миссис Гаррис. Но та выказала полное равнодушие к одному
и к другому, и голландцы отпустили мальчишку на свободу, окончательно
отупев от удивления.
Между тем Гаррис продолжал катить на тандеме с большим наслаждением.
Ему казалось, что он очень окреп и вообще стал лучше ездить. Вот он и
говорит (как думал – своей жене):
– Я уже давно с такой легкостью не ездил на этом велосипеде.
Вероятно, это действие здешнего воздуха!
Потом он прибавил, чтобы она не боялась, и он покажет ей, как быстро
можно ехать, если работать изо всей силы. И, пригнувшись к рулю, Гаррис
полетел стрелой… Дома и церкви, собаки и цыплята мелькали на мгновение
перед его глазами и мгновенно исчезали. Старики глядели ему вслед, качая
головами, а дети встречали и провожали восторженными криками.
Таким образом Гаррис проехал миль пять. Вдруг – как он теперь
объясняет – он почувствовал что-то неладное. Молчание его не поразило:
ветер свистел в ушах, велосипед тоже производил порядочный лязг, и
Гаррис не ожидал услышать ответа на свои слова. Но на него вдруг нашло
ощущение пустоты. Он протянул назад руку и встретил пустое пространство”
Скорее свалившись, чем спрыгнув на землю, он оглянулся: за ним тянулась,
окаймленная темным лесом, прямая белая дорога и на ней – ни души… Он
вскочил на велосипед и полетел обратно. Через десять минут он был на том
месте, где дорога разделялась на четыре ветви. Он остановился, стараясь
вспомнить, по которой из них проезжал. В это время появился голландец,
сидевший на лошади по-дамски. Гаррис остановил его и объяснил, что
потерял жену. Тот не выказал ни удивления, ни сочувствия. Пока они
разговаривали, приблизился другой фермер, которому первый изложил дело
не как несчастный случай, а как курьезную историю. Второй фермер
удивился, почему Гаррис так беспокоится; последний выбранил обоих,
вскочил на тандем и покатил наудачу по средней дороге. Через некоторое
время ему повстречались две девицы под руку с молодым человеком, с
которым они кокетничали напропалую. Гаррис спросил, не видали ли они его
жену. Одна из девушек осведомилась, как та выглядит. Гаррис знал
по-голландски недостаточно, чтобы описать дамский туалет, и описал жену
самым общим образом, как красавицу среднего роста. Это их не
удовлетворило – приметы были недостаточны; эдак всякий мужчина может
предъявить права на красивую женщину и потребовать себе чужую жену! Они
желали знать, как она была одета, но этого Гаррис не мог припомнить ни
за какие коврижки. Я вообще сомневаюсь, может ли мужчина вспомнить, как
была одета женщина, если прошло больше десяти минут со времени их
разлуки. Гаррис, впрочем, сообразил, что на его жене была голубая юбка и
потом что-то такое от талии до шеи, на чем эта юбка держалась; осталось
у него еще смутное представление о поясе; но какого покроя и какого
цвета была блуза? Зеленая? голубая? или желтая? С воротником или с
бантом? И вообще, была ли это шляпка? Он боялся дать неверные показания,
чтобы его не услали Бог знает куда. Девушки хохотали и еще больше
раздражали моего друга. Их спутник, которому, видимо, хотелось
отделаться от Гарриса, посоветовал ему обратиться в полицию ближайшего
городка. Гаррис так и сделал. Ему дали лист бумаги и велели составить
подробное описание жены, с указаниями, когда и где он ее потерял. Он
этого не знал;
все, что он мог сообщить, это название деревни, где они последний раз
завтракали; оттуда они выехали вместе. Полиции дело показалось
подозрительным – сомнительно было, во-первых, действительно ли
потерянная дама – его жена? Во-вторых, действительно ли он ее потерял?
В-третьих, почему он ее потерял?
Кое-как, с помощью хозяина гостиницы, который немного говорил
по-английски, Гаррису удалось отвести от себя подозрения. Полиция
взялась за дело, и к вечеру доставили миссис Гаррис в закрытой повозке,
вместе со счетом. Встреча не была нежной. Миссис Гаррис – плохая актриса
и не умеет скрывать своих чувств, а в этом случае, по ее собственному
признанию, она и не старалась скрыть их…
Решив, кому из нас ехать на тандеме, а кому на велосипеде, мы перешли
к вечному вопросу о багаже.
– Обычный список, я думаю! – сказал Джордж, собираясь записывать.
Это я привил им такое мудрое правило, а меня научил давным-давно дядя
Поджер.
– Прежде чем начинать укладываться, – всегда говорил он, – составь
список.
Это был аккуратнейший человек.
– Бери лист бумаги, – начинал он, – и запиши все, что может
понадобиться Потом просмотри – и зачеркни” все, без чего можно обойтись
Вообрази себя в кровати: что на тебе надето?. Хорошо, запиши Си прибавь
перемену). Ты встаешь. Что ты делаешь прежде всего? Моешься? Чем ты
моешься? Мылом? Записывай: мыло. Продолжай, пока не покончишь с
умываньем. Потом – одежда. Начинай с ног, что у тебя на ногах? Сапоги,
ботинки, носки; записывай. Продолжай, пока не дойдешь до головы. Что еще
нужно, кроме одежды? Немножко коньяку – записывай. Запиши все, тогда
ничего не забудешь.
Такому плану дядя Поджер всегда следовал сам. Составив список, он
тщательно просматривал его, чтобы убедиться, не забыто ли что, а затем
просматривал вторично – и вычеркивал все, без чего можно обойтись А
затем терял список. .
Джордж сказал, что с собой мы возьмем только самое Необходимое, дня
на два, а основной багаж будем пересылать из города в. город.
– Мы должны быть осторожны, – заметил я. – Я знал однажды человека,
который…
Гаррис посмотрел на часы.
– Мы послушаем про твоего человека на пароходе, – перебил он. – Через
полчаса я должен встретиться на вокзале с женой.
– Это не длинная история, я расскажу ее меньше чем в полчаса и…
– Не трать ее даром, – заметил Джордж, – мне говорили, что в
Шварцвальде случаются дождливые вечера, так мы там, может быть, будем
рады твоей истории. Теперь нам нужно окончить список.
Я вспоминаю, что сколько раз ни пытался рассказать эту историю, так
мне ни разу и не удалось. А между тем это была достойная история!

ГЛАВА III

Единственный недостаток Гарриса. – Патентованная велосипедная фара. –
Идеальное седло. Механик-любитель. – Его орлиный взор. – Его приемы. –
Его веселый характер. – Его непритязательность. – Как от него
отделаться. – Джордж в роли пророка. – Джордж в роли исследователя
человеческой природы – Джордж предлагает эксперимент. – Его
осторожность. – Согласие Гарриса при известных условиях.

В понедельник после обеда ко мне зашел Гаррис; у него в руках был
номер газеты “Велосипедист”. – Послушайся доброго совета и оставь эту
чепуху, – сказал я.
– Какую чепуху?
– Это “новейшее, патентованное, всепобеждающее изобретение, переворот
в мире спорта” и т. д. – словом, величайшую глупость, объявление,
которое тебя, конечно, прельстило.
– Послушай, ведь нам придется преодолевать крутые склоны, – возразил
Гаррис, – и я полагаю, что хороший тормоз нам необходим.
– Тормоз необходим, это верно, – заметил я. – Но всяких модных
механических штучек, которые будут выкидывать неизвестно какие номера,
нам вовсе не нужно.
– Это приспособление действует автоматически.
– Тем более можешь мне о нем не рассказывать. Я инстинктивно
чувствую, что это будет” При подъеме тормоз защемит колесо, как клещи, и
нам придется тащить велосипед на плечах. Потом воздух на вершине горы
вдруг окажет на него благотворное влияние, и тормоз начнет раскаиваться;
за раскаянием последует благородное решение трудиться и помогать нам – и
по дороге с горы гнусное изобретение навлечет только стыд и позор на
нашу голову” Говорю тебе, оставь. Ты хороший малый, но у тебя есть один
недостаток.
– Какой? – спросил Гаррис сразу же закипая.
– Ты слишком доверчиво относишься ко всяким объявлениям. Какой бы
идиот ни придумал чего-нибудь для велосипедного спорта – ты все
испробуешь. До сих пор тебя оберегал ангел-хранитель, но и ему может
надоесть эта возня. Не выводи его из последнего терпения.
– Если бы каждый думал так, – возразил Гаррис, – то в нашей жизни не
было бы никакого прогресса. Если бы никто не испытывал новых
изобретений, то мир застыл бы на нулевой отметке. Ведь только – Я знаю
все, что можно сказать в защиту твоего мнения, – перебил я, – и отчасти
соглашаюсь с ним, но только отчасти: до тридцати пяти лет можно
производить опыты над всякими изобретениями, но после человек обязан
остепениться. И ты, и я уже сделали в этом отношении все, что от нас
требовалось, в особенности ты – тебя чуть не взорвало патентованной
газовой фарой – Это была моя собственная ошибка, я ее слишком туго
завинтил.
– Совершенно этому верю: ведь по твоей теории, следует опробовать
каждую глупость, чтобы посмотреть, что из этого выйдет. Я не видал, что
именно ты сделал. Я только помню, как мы мирно ехали, рассуждая о
Тридцатилетней войне, когда твоя лампочка вдруг грохнула к я очутился в
канаве; и еще буду долго помнить лицо твоей жены, когда я ее
предупредил, чтобы она не беспокоилась, потому что тебя внесут по
лестнице двое людей, а доктор с сестрой милосердия прибудет через пять
минут.
– Отчего ты тогда не забрал фару? Я хотел бы узнать, отчего она
взорвалась.
– Времени не было: ее пришлось бы искать и собирать часа два. А что
касается взрыва, то всякий человек, кроме тебя, ожидал бы его – уже по
той простой причине, что в объявлении эта фара была названа “безусловно
безопасной”. А потом, помнишь ту электрическую фару?
– Ну и что? Ты сам говорил, что она отлично светила!
– Да, она отлично светила на главной улице Брайтона, так, что даже
испугала одну лошадь; а когда мы выехали в темные предместья, то тебя
оштрафовали за езду без огня. Вероятно, ты не забыл, как мы разъезжали с
твоей фарой, горящей в яркие солнечные дни, как звезда; а когда наступал
вечер, она угасала с достоинством существа, исполнившего свой долг.
– Да, этот фонарь меня немного раздражал, – пробормотал Гаррис.
– И меня тоже. А седла! – продолжал я – мне хотелось пробрать его
хорошенько. – Разве есть еще на свете седло, которого бы ты не
испробовал?
– Я полагаю, что должны же когда-нибудь изобрести удобные седла!
– Напрасно полагаешь. Может быть, и есть лучший мир, в котором
велосипедные седла делаются из радуги и облаков, но в нашем мире гораздо
проще приучить себя ко всему твердому и жесткому, чем ожидать
прекрасного-. Помнишь седло, которое ты купил для своего велосипеда в
Бирмингеме? Оно было раздвоено посередине так, что до ужаса походило на
пару почек,
– Оно было устроено сообразно с анатомией человеческого тела! –
продолжал защищаться Гаррис.
– Весьма вероятно. На крышке ящика, в котором ты его купил, изображен
был сидящий скелет, или, точнее, часть сидящего скелета.
– Что ж, этот рисунок показывал правильное положение те…
– Лучше не входить в подробности, – перебил я, – этот рисунок всегда
казался мне бестактным.
– Он был совершенно правилен!
– Может быть, но только для скелета. А для человека, у которого на
костях мясо – это одно мучение. Ведь я его пробовал, и на каждом камушке
оно щипалось так, словно я ехал не на велосипеде, а на омаре. А ты на
нем катался целый месяц!
– Надо же было исследовать серьезно!
– Ты жену измучил, пока испытывал это седло: она мне жаловалась, что
никогда ты не был более несносен, чем в тот месяц. – Помню еще седло с
пружиной, на которой ты подпрыгивал, как”
– Не с пружиной, а “седло-спираль”!
– Хотя бы и так, но во всяком случае для джентльмена тридцати пяти
лет прыгать над седлом, стараясь попасть на него, – занятие вовсе не
подходящее.
– Приспичили тебе мои тридцать четыре.
– Сколько?
– Мои тридцать пять лет! Ну как хочешь: если вам с Джорджем не нужно
тормоза, то не обвиняйте меня, когда на каком-нибудь спуске перелетите
через крышу ближайшей церкви.
– За Джорджа я не отвечаю: он иногда раздражается из-за сущих
пустяков. Но я постараюсь тебя выгородить, если случится такая штука.
– Ну а как тандем?
– Здоров.
– Ты его не перебирал?
– Нет, не перебирал и никому не позволю даже прикоснуться к нему до
самого отъезда.
Я знаю, что значит разбирать и перебирать машины. В Фолькстоне на
набережной я познакомился с одним велосипедистом, и мы с ним однажды
условились отправиться кататься на следующий день с самого утра. Я
встал, против обыкновения, рано – по крайней мере раньше чем всегда – и,
сделав такое усилие, остался очень доволен собой; благодаря хорошему
настроению, меня не рассердило то, что знакомый заставил себя ждать
полчаса. Утро было прелестное, и я блаженствовал в саду, когда он
пришел.
– А у вас, кажется, хороший велосипед, – сказал он. – Легко ходит?
– Да, как все они – с утра легко, а после завтрака немного тяжелее.
Он неожиданно схватил мой велосипед за переднее колесо и сильно
встряхнул его.
– Оставьте, пожалуйста, так можно испортить велосипед, – сказал я.
Мне стало неприятно – если бы велосипед и заслуживал взбучки, то скорее
от меня, чем от него: это все равно, как если бы чужой человек принялся
ни за что ни про что бить мою собаку.
– Переднее колесо болтается, – объявил он.
– Нисколько не болтается, если его не болтать.
– Это опасно, – продолжал он. – У вас найдется ключ?
Поддаваться не следовало, но мне пришло в голову, что он, может быть,
действительно смыслит в этом деле. Я отправился в сарай за
инструментами, а когда вернулся, он уже сидел на земле с колесом между
коленями, играя им как брелоком, а остальные части велосипеда валялись
тут же, на дорожке.
– С вашим велосипедом случилось что-то неладное, – сказал он.
– Похоже на то! – заметил я, но он не понял насмешки.
– Ступица подозрительна!
– Вы не тревожьтесь, пожалуйста. Лучше поставим колесо на место и
отправимся.
– Да уж теперь все равно: надо воспользоваться случаем и разобрать
его.
Он говорил таким тоном, словно колесо вывалилось само собой. В одну
минуту он что-то отвинтил – и на дорожку посыпались маленькие стальные
шарики.
– Ловите, ловите их! – закричал он взволнованным голосом. – Не дай
Бог, если мы их потеряем!
Полчаса мы ползали по дорожке, отыскивая шарики. Мой знакомый
повторял с ожесточением, что потерять хоть один шарик – значит испортить
велосипед, и объяснял, что, разбирая его, необходимо предварительно
определить количество шариков. Я обещал последовать разумному совету,
если мне придется когда-нибудь разбирать велосипед
Всего шариков нашлось шестнадцать; я положил их в свою шляпу и
поставил ее на ступеньку крыльца. Это было не особенно умно, но чужая
глупость заразительна.
Не успел я оглянуться, как он великодушно выразил желание осмотреть
заодно и цепь и немедленно принялся снимать с нее кожух. Я хотел было
остановить его, процитировав замечание одного опытного спортсмена:
“Лучше купить новый велосипед, чем самому снимать кожух с цепи”. Но он
отвечал с убеждением:
– Так говорят только профаны. На самом деле нет ничего легче.
И действительно, через три минуты футляр лежал на дорожке, а Эбсон
усердно искал винтики, которые куда-то исчезли. (К счастью, я не
встречал этого господина с тех пор, но, кажется, его звали Эбсон).
– Удивительно! Ничто так таинственно не исчезает, как винты! –
повторял он.
В эту минуту в дверях показалась Этельберта и очень удивилась, видя,
что мы еще не тронулись с места,
– Теперь уже скоро! – отвечал он. – Я только разобрал велосипед
вашего мужа, чтобы осмотреть, все ли в порядке. За этими машинами
необходимо следить, даже за самыми лучшими.
– Когда вы кончите и захотите умыться, можете пройти в кухню, –
заметила Этельберта и прибавила, что она с Кэт отправляется покататься
под парусом, но к завтраку непременно вернется.
Я готов был отдать золотой, чтобы только отправиться вместе с нею, –
глупец, ломавший на моих глазах велосипед, уже вымотал из меня всю душу.
Здравый смысл подсказывал мне, что я имею полное право взять его за
шиворот и вытолкать из моего сада; но я, будучи слабым человеком в
отношениях с другими людьми, продолжал молча смотреть, как калечат мою
собственность.
Он перестал отыскивать винты, говоря, что они всегда находятся в ту
минуту, когда ждешь этого меньше всего, и принялся за цепь. Сначала он
натянул ее как струну, а потом отпустил вдвое слабее, чем она была
сначала. После этого он решил вставить переднее колесо.
В продолжение десяти минут я держал велосипед, а он старался
поставить колесо. После этого я предложил поменяться местами.
Поменялись. Через минуту он вдруг почувствовал необходимость пройтись по
дорожке, прогуливаясь, – он объяснял, что пальцы надо очень беречь,
чтобы не прищемить их. Наконец колесо попало на место. В ту же секунду
он разразился хохотом.
– Что случилось? – спрашиваю.
– Я осел! – говорит, а сам заливается. Тут я почувствовал к нему
уважение и поинтересовался, каким образом он пришел к этому открытию.
– Да ведь мы забыли шарики! – отвечал он. Я оглянулся. Моя шляпа
лежала на земле, а любимый молодой пес Этельберты поспешно глотал
стальные шарики один за другим.
– Он умрет! – воскликнул Эбсон.
– Нет, ничего, – отвечал я. – На этой неделе он уже съел шнурок от
ботинок и пачку иголок. Щенков природа иногда толкает на подобные
поступки. Но меня очень беспокоит велосипед.
У Эбсона был счастливый характер.
– Что ж, соберем все, что осталось, и вложим на место! – Весело
сказал он. – А затем положимся на судьбу.
Нашлось одиннадцать шариков. Через полчаса пять из них были вставлены
с одной стороны и шесть с другой. Колесо болталось так, что это заметил
бы каждый ребенок. Эбсон казался уставшим и, вероятно, с удовольствием
отправился бы домой, но теперь я решил не отпускать его. Моя гордость –
велосипед – был разбит; о катанье нечего было и думать; мне лишь
хотелось чем-нибудь отплатить Эбсону. Поддержав его упавшее настроение
стаканом эля, я сказал:
– Смотреть на вашу ловкость – просто наслаждение! Слабым людям
полезно видеть в других столько энергии, столько уверенности в себе!
Ободренный таким образом, он принялся надевать крышку на цепь.
Сначала он работал с одной стороны, прислонив велосипед к стене дома;
потом с другой стороны, прислонив его к дереву; потом я должен был
держать велосипед посреди дорожки, а он лежал на спине, головой между
колес, и работал снизу, орошая себя машинным маслом; потом он заметил,
что я ему только мешаю, перегнулся через велосипед поперек, изобразив
вьючное седло, – и рухнул на голову. Три раза он восклицал: “Ну, теперь
готово!”, но затем прибавлял: “Нет! Хоть повесьте, а все еще не готово!”
В последний раз он прибавил еще несколько слов, но они, к сожалению,
непечатны.
После этого он окончательно рассвирепел и набросился на мой
многострадальный велосипед, как на живого врага; но тот не позволил
оскорблять себя безнаказанно. В бойкой драке положение сторон поминутно
менялось: то велосипед лежал на дорожке, а Эбсон на нем – то Эбсон на
дорожке, а велосипед на нем; если человеку и удавалось наскочить на
врага и с победоносным видом сжать его коленями -то ненадолго: в
следующее мгновение враг быстро поворачивался и наносил рулем ловкий
удар прямо в голову человеку.
Было три четверти первого, когда Эбсон поднялся с земли,
всклокоченный, грязный и исцарапанный и, вытирая вспотевший лоб,
проговорил:
– Ну, довольно!
Я отвел его в кухню, где он привел себя в порядок, насколько это было
возможно без помощи соды и перевязочных материалов.
Отправив его домой, я взвалил велосипед на извозчика и повез его к
мастеру. Тот посмотрел и спросил, чего я от него хочу.
– Я хочу, чтобы вы его отремонтировали, если это возможно.
– Нелегкое дело. Но я попробую!
Эта “проба” обошлась мне два фунта и десять шиллингов, но не привела
ни к чему: в конце лета я предложил одному магазину продать мой