Джером К. Джером. “Трое на четырех колесах”

Даже несмотря на осиное гнездо, я не отказал бы товарищам в
возможности и дальше эксплуатировать мой талант, – но ведь мог я
рассчитывать хотя бы на каплю благодарности! Я не ангел, признаюсь
откровенно, и не люблю трудиться на пользу людей, которые не выказывают
ничего, кроме холодности и грубости: Кроме того, Гаррис и Джордж,
вероятно, отказались бы следовать за мной дальше. Поэтому я умыл руки и
предоставил Гаррису занять место вожака.
– Ну, – спросил он, – доволен ли ты собой?
– Совершенно! – отвечал я с груды камней, на которой сидел. – Сюда я
довел вас целыми и невредимыми. Я повел бы вас и дальше, но каждому
художнику необходимо сочувствие толпы! Вы, очевидно, не довольны тем,
что не знаете, где находитесь; но, может быть, вы находитесь именно там,
где нужно! Впрочем, я молчу; я не жду благодарности. Идите куда хотите,
я вмешиваться не стану.
В моих словах действительно было много горечи – но ведь я не слыхал
еще ни одного ободряющего слова.
– Послушай, между нами не должно быть недоразумений, – заметил
Гаррис, – Джордж и я признаем покорно и искренно, что без твоей помощи
мы никогда не забрались бы в эти дебри! Поверь, мы отдаем тебе полную
справедливость. Но, видишь ли, чутье иногда подводит” Я предлагаю
положиться на науку: где теперь солнце?
– А не лучше ли, – неожиданно заметил Джордж, – вернуться в деревню и
положиться на мальчишку-проводника? Мы сберегли бы таким образом время.
– Мы только потеряли бы его! – решительно заявил Гаррис. – Оставь,
пожалуйста. Не вмешивайся и не беспокойся. Это очень интересный способ,
я о нем много читал.
Он вынул из кармана часы и начал кружиться с ними как юла.
– Ничего не может быть легче, – продолжал он, – надо направить
часовую стрелку на солнце, потом взять угол между ею и цифрой
двенадцать, разделить его пополам – и секущая укажет на север! Очень
просто.
Он повертелся еще минуты две и наконец решительно протянул руку к
осиному гнезду:
– Вот, вот север! Теперь дайте мне карту. Мы подали. Не оборачиваясь
больше, он уселся на землю и начал рассматривать карту, потом объявил:
– Тодтмос находится на юго-юго-запад отсюда.
– Откуда “отсюда”? – спросил Джордж.
– Да вот с этого места, где мы сидим.
– А где мы сидим? – поинтересовался Джордж. Гаррис было опешил, но
скоро просиял:
– Да не все ли равно, где мы сидим?! Идем на юго-юго-запад, вот и
все! – Как это ты не понял? Тут и разговаривать нечего, только время
теряем!
– Положим, я не совсем понял, – заметил Джордж, вставая и одевая на
плечи ранец, – но это, конечно, все равно – мы здесь находимся ради
свежего воздуха и красоты пейзажа, а всего этого сколько угодно.
– Да, да! – весело поддержал его Гаррис. – Ты не беспокойся, к десяти
часам мы будем в Тодтмосе и отлично позавтракаем. Я не откажусь от
бифштекса и омлета.
Но Джордж предпочитал не думать о еде, пока не увидит крыш Тодтмоса.
Через полчаса ходьбы в просвете между деревьями мы увидели ту
деревню, через которую проходили рано утром; ее легко было узнать по
оригинальной колокольне, с обвивавшей ее наружной лестницей.
Я рассердился. Три с половиной часа мы бродили, а отошли всего на
четыре мили! Но Гаррис пришел в восторг.
– Ну, теперь мы знаем, где находимся!
– А ты, кажется, говорил, что это все равно, – напомнил ему Джордж.
– Для дела, конечно, все равно, но все-таки приятнее, если знаешь.
Теперь я более уверен в себе.
– Приятнее, положим…-пробормотал Джордж. – Но пользы от этого мало.
Гаррис не слышал замечания друга.
– Теперь, – продолжал он, – мы находимся на востоке от солнца; а
Тодтмос находится на юго-западе от нас. Так что… – Он остановился. –
Кстати, ты не помнишь ли, Джордж, куда указывала секущая, на север или
на юг?
– Ты говорил, что на север.
– Это точно!
– Наверняка. Но не смущайся: по всей вероятности, ты тогда ошибся.
Гаррис подумал, и его взгляд прояснился.
– Отлично! Конечно, на север. Как же она могла указывать на юг?!
Непременно на север! Ну, теперь мы пойдем на запад. Вперед!
– Ладно, – отвечал Джордж. – На запад так на запад. Я хотел только
сказать, что теперь мы идем на восток.
– Что ты! Конечно, на запад
– Нет, на восток.
– Ты бы лучше не повторял! Ты меня только смущаешь.
– Лучше смущать, чем идти в неверную сторону. Я. тебе говорю, что мы
идем прямехонько на восток.
– Какие глупости! Ведь солнце – вот где!
– Я солнце вижу даже очень ясно; может быть, по твоей науке оно и
стоит там, где должно стоять; но я I сужу не по солнцу, а по этой горе
со скалистой верхуш-1 кой: она находится на севере от деревни, из
которой мы вышли: значит, перед нами теперь восток.
– Правда. Я и забыл, что мы повернули.
– Я бы на твоем месте записывал, – проворчал Джордж.
Мы повернули – и зашагали в противоположном направлении. Дорога шла в
гору. Минут через сорок мы добрались до высокой открытой площадки…
Деревня опять лежала прямо перед нами, внизу.
– Удивительно! – проговорил Гаррис.
– А я не вижу ничего удивительного, – возразил Джордж. – Если
кружиться все время вокруг одной и той же деревни, то, понятное дело,
она иногда мелькнет за деревьями. Я даже рад ее видеть: это доказывает,
что мы не заблудились окончательно.
– Да ведь она должна быть у нас за спиной, а не перед носом!
– Подожди, очутится скоро и за спиной, если мы будем твердо держаться
прежнего направления.
Я все время молчал, предоставляя им разговаривать между собой; но мне
приятно было видеть, что Джордж начал сердиться: Гаррис действительно
сглупил со своим “научным способом”.
Он задумался.
– Хотел бы я знать, – проговорил он наконец, – на север или на юг
указывала та секущая?..
– А тебе пора бы решить этот вопрос, – заметил Джордж.
– Знаешь что?! Она не могла указывать на север – и я тебе сейчас
объясню почему!
– Можешь не объяснять! Я и так готов поверить.
– А ты недавно говорил, что она указывала на север.
– Неправда, я сказал, что ты говорил, а это большая разница. Если
хочешь, пойдем в другую сторону – во всяком случае, хоть какое-то
разнообразие.
Тогда Гаррис вычислил все сначала – только наоборот, – и мы снова
нырнули в густой лес. И опять, через полчаса головокружительного лазания
по скалам мы очутились над той же деревней, на этот раз немного повыше;
она находилась между нами и солнцем.
– Мне кажется, – сказал Джордж, полюбовавшись картиной, – что с любой
точки зрения эта деревня самая красивая. Теперь мы можем спокойно
спуститься к ней и отдохнуть.
– Невероятно, чтобы это была та же деревня! – воскликнул Гаррис. – Не
может быть!
– Напротив: невероятно, чтобы нашлась совершенно такая же другая
деревня, с такой же колокольней и такой же лестницей. Во всяком случае,
решай: куда нам теперь идти?
– Я не знаю. Мне все равно! – отвечал Гаррис. – Я честно старался, а
ты только ворчал и смущал меня все время.
– Может быть я действительно отнесся к тебе слишком строго, – признал
Джордж, – но взгляни на дело с моей точки зрения: один из вас говорит,
что обладает . каким-то безошибочным инстинктом – и приводит в чащу
леса, прямо к осиному гнезду – Я не виноват, что осы устраивают гнезда в
чаще леса, – перебил я.
– Я в этом тебя не виню и вовсе не спорю; я только излагаю факты.
Другой – водит меня вверх и вниз по горам в продолжение нескольких часов
“на научном основании”, не зная где юг, где север, и не помня,
поворачивал он направо или не поворачивал!.. У меня нет ни
сверхъестественных инстинктов, ни глубоких научных познаний; но я вижу
отсюда человека, который собирает в поле сено: я пойду и предложу ему
плату за весь стог – вероятно, марки полторы, не больше – за то, чтобы
он бросил работу и довел меня до Тодтмоса. Если вы хотите следовать за
мной, можете; если же намерены делать еще какие-нибудь опыты, то тоже
можете, но только без меня.
План Джорджа был не блестящий и не оригинальный, но в ту минуту
показался нам привлекательным. К счастью, мы недалеко отошли от дороги в
Тодтмос и с помощью косаря прибыли туда благополучно четырьмя часами
позже, чем предполагали накануне. Для того, чтобы удовлетворить аппетит,
нам понадобилось сорок пять минут молчаливой работы.
У нас было решено пройти от Тодтмоса к Теину пешком; но после
утомительного утреннего похода мы предпочли нанять экипаж и прокатиться.
Экипаж был живописный; лошадь можно было бы назвать бочкообразной, но в
сравнении с кучером она была совсем угловатая. Здесь все экипажи
делаются на две лошади, но впрягается обыкновенно одна; вид получается
довольно неуклюжий, но зато такой, как будто вы всегда ездите на паре
лошадей и только в этот раз случайно выехали на одной. Лошади здесь
очень опытные и развитые; кучера большею частью спокойно спят на козлах,
и если бы можно было отдавать лошадям деньги, то никаких кучеров не
требовалось бы вовсе. Когда последние не спят и звучно щелкают бичом – я
не чувствую себя в безопасности, Однажды мы катались в Шварцвальде с
двумя дамами; дорога вилась, как пробочник по крутому склону горы;
откосы приходились под углом в семьдесят градусов к горизонту. Мы ехали
вниз тихо и спокойно, видя с удовольствием, что возница спит, а лошади
уверенно Д спускаются по знакомой дороге. Вдруг его что-то разбудило –
недомогание или тревожный сон: он схватился за возжи и быстрым движением
направил лошадь, при холившуюся с наружной стороны, к самому краю
дороги; Ц дальше идти ей было некуда, и она сползла вниз, повисши на
вожжах и постромках. Возница ничуть не удивился, лошади нисколько не
испугались. Мы вышли из экипажа, кучер вытащил из-под сиденья большой
складной нож, очевидно предназначенный для этой цели, и ж спокойно, не
колеблясь, перерезал постромки. Освобожденная лошадь скатилась на
пятьдесят футов вниз, до следующего поворота дороги, и встала на ноги,
ожидая нас. Мы сели снова и доехали до того места на одном Д коне; а там
возница запряг ожидавшую лошадь, использовав несколько кусков веревки, и
катанье продолжалось. Интереснее всего было полнейшее спокойствие всех
троих – кучера и обоих коней; видимо, они так привыкли к подобному
сокращению пути, что я не удивился бы, если б он нам предложил скатиться
целиком со всем экипажем.
Меня поражает еще одна особенность немецких кучеров; они никогда не
натягивают и не отпускают вожжей. У них для регулирования езды есть
тормоз – а скорость хода лошади их не касается. Для езды по восьми миль
, в час – возница закручивает ручку тормоза не много, так что он только
слегка исцарапывает колесо, производя звук словно пилу оттачивают; для
четырех миль в час – он закручивает сильнее, и вы едете под
аккомпанимент жутких криков и стонов, напоминающих хор недорезанных
свиней. Желая остановиться совсем, кучер завинчивает ручку тормоза до
упора – и он останавливает лошадей раньше, чем они пробегут расстояние,
равное длине своего корпуса. То, что можно остановиться иным, более
естественным способом, очевидно не приходит в голову ни кучеру, ни самим
лошадям; они добросовестно тянут изо всей силы до тех пор, пока не могут
сдвинуть экипаж ни на полдюйма дальше; тогда они останавливаются. В
других странах лошади могут ходить даже шагом; но здесь они обязаны
стараться и бежать рысью; остальное их не касается. На моих глазах один
немец бросил вожжи и принялся усиленно закручивать тормоз обеими руками
– боясь, что не успеет разминуться с другим экипажем. Я нисколько не
преувеличиваю.
В Вальдсгете – одном из маленьких городков шестнадцатого столетия,
расположенном в верховьях Рейна, мы встретили довольно обыкновенное на
континенте существо: путешествующего британца, удивленного и
раздраженного тем, что иностранцы не могут говорить с ним по-английски.
Когда мы пришли на станцию, он объяснял носильщику в десятый раз “самую
обыкновенную” вещь, а именно: что хотя у него билет куплен в
До-наушинген, и он хочет ехать в Донаушинген посмотреть на истоки Дуная
(которых там нет: они существуют только в рассказах), – но желает, чтобы
его велосипед был отправлен прямо в Энген, а багаж в Констанц. Все это
было по его мнению так просто! А между тем носильщик, молодой человек,
казавшийся в эту минуту старым и несчастным, довел его до белого каления
тем, что ничего не мог понять. Джентльмену стало даже жарко от
чрезмерных усилий втолковать носильщику суть дела.
Я предложил свои услуги, но скоро пожалел: соотечественник ухватился
за предложенную помощь слишком ревностно. Носильщик объяснил нам, что
пути очень сложны – требуют многих пересадок; надо было узнать все
обстоятельно, а между тем наш поезд трогался через несколько минут. Как
всегда бывает в тех случаях, когда времени мало и надо что-нибудь
разъяснить, джентльмен говорил втрое больше, чем нужно. Носильщик,
очевидно, изнемогал в ожидании освобождения.
Через некоторое время, сидя в поезде, я сообразил одну вещь: хотя я
согласился с носильщиком, что велосипед джентльмена лучше отправить на
Иммендинген – как и сделали – но совершенно забыл дать указание, куда
его отправить дальше, из Иммендингена. Будь я человек впечатлительный, я
бы долго страдал от угрызений совести, так как злополучный велосипед, по
всей вероятности, пребывает в Иммендингене до сих пор. Но я
придерживаюсь оптимистической философии и стараюсь видеть во всем
лучшую, а не худшую сторону; быть может, носильщик догадался сам
исправить мое упущение, а может быть, случилось простенькое чудо, и
велосипед каким-нибудь образом попал в руки хозяина до окончания его
путешествия. На багаж мы наклеили ярлык с надписью “Констанц”, а
отправили его в Радольфцель – как нужно было по маршруту; я надеюсь, что
когда он полежит в Радольфцеле, его догадаются отправить в Констанц.
Но эти частности не изменяют сути случая: трогательность его
заключалась в искреннем негодовании британца, который нашел немецкого
носильщика, не понимающего по-английски. Лишь только мы обратились к
соотечественнику, он высказал свои возмущенные чувства, нисколько не
стесняясь:
– Я вам очень благодарен, господа: такая простая вещь – а он ничего
не понимает! Я хочу доехать в Донаушинген, оттуда пройти пешком в
Гейзинген, опять по железной дороге в Энген, а из Энгена на велосипеде в
Констанц. Но брать с собой багаж я не желаю, я хочу найти его уже
доставленным в Констанц. И вот целых десять минут объясняю этому дураку
– а он ничего не понимает!
– Да, это непростительно, – согласился я, – некоторые немецкие
рабочие почти не знают иностранных языков.
– Уж я толковал ему и по расписанию поездов, и жестами, – продолжал
джентльмен, – и все напрасно!
– Даже невероятно, – заметил я, – казалось бы, все понятно само
собой, не правда ли?
Гаррис рассердился. Он хотел сказать этому человеку, что глупо
путешествовать в глубине чужой страны по разным замысловатым маршрутам,
не зная ни слова ни на каком другом языке, кроме своего собственного. Но
я удержал его: я указал,на то, как этот человек бессознательно
содействует важному, полезному делу: Шекспир и Мильтон вложили в него
частицу своего труда, распространяя знакомство с английским языком в
Европе; Ньютон и Дарвин сделали его изучение необходимым для
образованных и ученых иностранцев; Диккенс и Уида помогли еще больше –
хотя насчет последней мои соотечественники усомнятся, не зная того, что
ее столько же читают в Европе, сколько смеются над ней дома. Но человек,
который распространил английский язык от мыса Винцента до Уральских гор,
– это заурядный англичанин, не способный к изучению языков, не желающий
запоминать ни одного чужого слова и смело отправляющийся с кошельком в
руке в какие угодно захолустья чужих земель. Его невежество может
возмущать, его тупость скучна, его самоуверенность сердит, – но факт
остается фактом: это он, именно он англизирует Европу. Для него
швейцарский крестьянин идет по снегу в зимний вечер в английскую школу,
открытую в каждой деревне; для него извозчик и кондуктор, горничная и
прачка сидят над английскими учебниками и сборниками разговорных фраз;
для него континентальные купцы посылают своих детей воспитываться в
Англию; для него хозяева ресторанов и гостиниц, набирая состав прислуги,
прибавляют к объявлению слова: “Обращаться могут только знающие
английский язык”.
Если бы английский народ признал чей-нибудь язык, кроме своего, то
триумфальное шествие последнего прекратилось бы. Англичанин стоит среди
иностранцев и позвякивает золотом: “Вот, – говорит он, – плата всем, кто
умеет говорить по-английски!” Он великий учитель. Теоретически мы можем
бранить его, но на деле должны снять пред ним шапку – он проповедник
нашего родного языка!

ГЛАВА XII

Мы огорчены, низменными, инстинктами немцев. – Великолепный вид. –
Мнение континентальных жителей об англичанах. – Унылый путник с
кирпичом. – Погоня за собакой. – Неудобный для жизни город. – Обилие
фруктов. – Веселый человек. – Джордж находит, что поздно, и удаляется. –
Гаррис следует за ним, чтобы показать ему дорогу. – Я не хочу оставаться
один и следую за ними. – Выговор, предназначенный для иностранцев.

Что возмущает чувствительную душу интеллигентного англичанина – так
это практический, но пошлый обычай немцев устраивать рестораны в самых
поэтических уголках; они не могут видеть сказочной долины, одинокой
дорожки или шумящего водопада, чтобы не поставить там домика с надписью:
“УИгЪксЪа.П”; у них это инстинктивная потребность. А между тем разве
высокие восторги могут вылиться во вдохновенную песнь над липким от пива
столиком? Разве мыслимо внимать отголоскам старины, когда тут же вас
одолевает запах жареной телятины и шпинатного соуса?
Как-то мы подымались на гору сквозь чашу густого леса и
философствовали.
– А наверху, – заключил Гаррис глубокую мысль, – окажется
разукрашенный ресторан, где публика бесстыдно уплетает жареные
бифштексы, фруктовые пироги и хлещет белое вино!
– Ты думаешь? – спросил Джордж.
– Конечно. Разве ты не знаешь их привычек! Ведь здесь ни одной рощицы
не оставят для тихого созерцания, для одиночества; настоящий ценитель
природы не может насладиться ею ни на одной вершине – все они осквернены
угождением грубым человеческим слабостям?
– По моим расчетам, мы должны дойти туда в три
четверти первого, если не станем терять времени, – заметил я.
– Да и противный табльдот будет уже готов! – проворчал Гаррис. –
Здесь, вероятно, подают к столу местную форель из горных речек… В
Германии от еды и питья никуда не уйдешь. Даже злость берет!
Мы продолжали путь, и благодаря окружающей красоте на время забыли
возмущавшее нас обстоятельство. Я высчитал верно: в три четверти
первого. Гаррис, шедший впереди, сказал:
– Вот и добрались! Я вижу вершину.
– И ресторан? – спросил Джордж.
– Пока нет, но он, конечно, на месте, провались он совсем!
Через пять минут выше идти было некуда, мы стояли . на вершине горы.
Поглядели на север, на юг, на восток и на запад, потом посмотрели друг
на друга.
– Величественный вид! Не правда ли? – сказал Гаррис.
– Великолепный, – согласился я.
– Восхитительный, – заметил Джордж.
– И они хорошо сделали, – продолжал Гаррис, – что догадались убрать с
глаз ресторан.
– Они его, кажется, спрятали.
– Это разумно – когда вещь не мозолит глаз, она перестает раздражать.
– Конечно, – заметил я, – ресторан на надлежащем месте никому не
мешает.
– Хотел бы я знать, куда они его дели? – спросил Джордж.
Лицо Гарриса вдруг озарилось вдохновением.
– А что, если мы поищем?!
Вдохновение было натуральное, оно увлекло даже меня. Мы условились,
что отправимся на поиски в разные стороны и снова сойдемся на вершине.
Через полчаса мы уже стояли друг перед другом. Слов не нужно было:
лица показывали ясно, что наконец нашлось в Германии прекрасное место,
не оскверненное грубым употреблением пищи и питья!
– Я бы этому никогда не поверил, – вымолвил Гаррис, – а ты?
– Кажется, это единственная квадратная миля в Германии без ресторана,
– отвечал я.
– И не странно ли, что мы – путешественники, иностранцы – открыли
такое место! – сказал Джордж.
– Действительно, – заметил я, – это удачный случай: теперь мы можем
удовлетворить возвышенное стремление к прекрасному, не оскорбляя его
искушением низменных инстинктов. Обратите внимание на освещение этих гор
вдали – восхитительно, не правда ли?
– Кстати, – перебил меня Джордж, – не можешь ли ты сказать, какой
отсюда кратчайший путь вниз? Я посмотрел в путеводитель и отвечал:
– Дорога налево приводит в Зонненштейг. Между” прочим, там
рекомендуется “Золотой Орел”; ходьбы туда два часа. Дорога направо
длиннее, но зато “представляете прекрасную точку обзора окружающей
местности”.
– По моему мнению, – заметил Гаррис, – красивая местность со всех
точек обзора одинаково хороша? Вы не согласны с этим?
– Я лично, – отвечал Джордж, – иду налево. Мы последовали за ним.
Но спуститься скоро не удалось. В этих краях грозы собираются
совершенно неожиданно, и раньше чем через четверть часа нам пришлось
выбирать одно из двух: или искать убежища, или промокнуть до костей. Мы
решились на первое и выбрали дерево, которое при обыкновенных
обстоятельствах было бы вполне надежным убежищем. Но гроза в Шварцвальде
– не совсем обыкновенное обстоятельство. Сначала мы утешали друг друга
тем, что скоро нам нечего будет бояться промокнуть еще больше…
– При подобных условиях, – сказал Гаррис, – я был бы почти рад, если
бы здесь оказался ресторан.
– Через пять минут я иду вниз, – объявил Джордж, – так как,
промокнув, считаю излишним еще и голодать в придачу.
– Эти пустынные горные местности, – заметил я, – более привлекательны
в хорошую погоду; а во время дождя, в особенности когда человек достиг
того возраста, в котором…
В эту секунду нас окликнули. В пятидесяти шагах вдруг появился
откуда-то толстый господин под огромным зонтиком; он вопросительно
смотрел на нас.
– Вы не войдете внутрь?
– Внутрь чего? – переспросил я, думая, что это один из тех идиотов,
которые стараются острить, когда нет ничего смешного.
– Внутрь ресторана, – отвечал толстый господин. Мы оставили наше
убежище и подошли.
– Я звал вас из окна, – продолжал он, – но вы, вероятно, не слыхали.
Гроза, может быть, не кончится раньше чем через час. Вы бы ужасно
промокли! – Почтенный и любезный толстяк волновался за нас.
– С вашей стороны было очень любезно выйти, – отвечал я. – Мы не
сумасшедшие и не стояли бы здесь целых полчаса, если бы знали, что в
нескольких шагах есть ресторан. Мы не подозревали о его существовании.
– Я так и думал, – заметил почтенный господин, – потому и пошел за
вами.
Оказалось, что все сидевшие в ресторане смотрели на нас из окон и
удивлялись, зачем мы там стоим с самым несчастным видом. Они бы,
пожалуй, любовались нами до вечера, если бы не любезность толстого
господина.
Хозяин ресторана оправдывался тем, что принял нас за англичан: на
континенте все искренно убеждены, что каждый англичанин – помешанный;
это мнение так же укоренилось, как мнение наших крестьян о французах –
они думают, что каждый француз питается лягушками. И такое убеждение
поколебать очень трудно.
Ресторанчик был отличный, с хорошей едой и очень порядочным столовым
вином. Мы просидели в нем часа два, высыхая, угощаясь и беседуя о
красоте природы; и как раз перед тем, как собрались уходить, произошел
маленький случай, доказавший, что зло производит в этом мире гораздо
больше последствий, чем добро.
В столовую поспешно и взволнованно вошел новый посетитель. Вид у него
был уставший, истощенный. Он нес в руке кирпич, с привязанной к нему
веревкой. Войдя, он быстро прихлопнул за собой дверь, запер ее на
задвижку и прежде всего долго и пристально поглядел в окно. Потом
вздохнул с облегчением, сел, положил подле себя на скамейку кирпич и
спросил еды и питья.
Во всем этом было что-то таинственное. Казалось странным, зачем он
запер дверь, что будет делать с кирпичом, почему так взволнованно
смотрел в окно. Но измученный вид незнакомца удерживал от вопросов и
желания вступить с ним в беседу.
Постепенно он успокоился, закусил, перестал ежеминутно вздыхать,
вытянул на скамье ноги, закурил гадкую сигару и, видимо, отдыхал.
Тогда это и случилось. Все произошло слишком неожиданно, чтобы можно
было заметить подробности. Я только помню, как через кухонную дверь
вошла девушка с кастрюлей в руке, прошла комнату поперек и подошла к
наружной, входной двери. В следующую секунду в комнате было полное
столпотворение – метаморфоза вроде тех, какие изображаются в цирке;
вместо плывущих облаков, тихой музыки, колышущихся цветов и летающих фей
вдруг делается какой-то хаос: толпа мечется, полисмены прыгают и
спотыкаются о ревущих бэби, франты борются с клоунами, мелькают колбасы,
арлекины, ничто не стоит на месте ни секунды.
Лишь только девушка с кастрюлей отперла дверь, как она распахнулась
настежь, словно злые силы давно ждали этого мгновения, притаившись
снаружи. Две свиньи и курица как бомбы влетели в комнату; за ними –
терьер; кошка, спавшая на пивной бочке, моментально вскочила и приняла
горячее участие в действии; девушка отбросила кастрюлю и грохнулась на
пол; таинственный незнакомец вскочил и опрокинул стол со всем, что на
нем было; из кухни выбежал хозяин и бросился по комнате за зачинщиком
суматохи – терьером с острыми ушами и беличьим хвостом; рассчитав
хорошенько удар ногой, хозяин хотел одним махом вышвырнуть собачонку из
комнаты – но попал не в собачонку, а в одну из свиней, самую жирную.
Удар был нешуточный; видно было, что бедному животному пришлось нелегко.
Все огорчились за свинью, но больше всех, конечно, сам хозяин; он
перестал бегать, сел посредине комнаты и так заныл, взывая к небесам о
справедливости, что жители окрестных долин, вероятно; приняли эти звуки
на вершине горы за какое-нибудь новое явление природы.
Между тем курица с громким кудахтаньем, криком и хлопаньем крыльев
мелькала одновременно во всех углах комнаты; она без всякого труда
взбиралась по стенам до самого потолка, и скоро они вдвоем с кошкой
снесли на пол все, что еще оставалось на местах. Через сорок секунд все
девять человек, бывшие в комнате, старались поймать терьера или хотя бы
наградить его пинком. Последнее некоторым удавалось, так как пес,
несмотря на свалку, еще успевал по временам останавливаться и лаять; но
удары не портили его настроения: видимо, он сознавал, что за всякое
удовольствие следует платить, и охота на курицу и пару свиней стоили
этого. Кроме того, он мог без труда заметить то удовлетворяющее
обстоятельство, что на один удар по его бокам приходилось несколько
ударов на каждое живое существо в комнате; в особенности не везло первой
жирной свинье, которая так и не двигалась с места, принимая со стоном
назначенные терьеру ожесточенные пинки. Погоня за этой собачонкой
напоминала игру в футбол, при которой мяч исчезал бы каждый раз, когда
играющий разбежался и хорошенько замахнулся на него ногой; дав изо всей
силы пинка по пустому пространству. При этом только и остается желать,
чтобы в воздухе встретилась какая-нибудь точка сопротивления, которая
приняла бы удар и избавила бы вас от удовольствия эффектно грохнуться на
землю. Терьеру попадало только случайно, неожиданно для самих
преследователей, так что они теряли равновесие и летели на пол –
обязательно на ту же свинью; каждые полминуты на нее кто-нибудь
сваливался, а она продолжала лежать и визжать, не видя выхода из своего
положения.
Неизвестно, сколько времени продолжалось бы столпотворение, если бы
Джордж не догадался остановить его: он один из всех нас занялся другой
свиньей – той, которая еще могла бегать и была способна к сопротивлению.
Ловкими приемами он зажал ее в угол, из которого был только один выход:
в открытую дверь. Хитрость подействовала – и свинья с радостным воплем
выскочила во двор, чтобы побегать на свежем воздухе вместо тесной
комнаты.
Нам всегда хочется того, чего нет под рукой: оставшаяся свинья,
курица, девять человек и кошка сразу потеряли всякий интерес в глазах
терьера сравнительно с выбежавшей свиньей; он как вихрь помчался за
исчезнувшей добычей – а Джордж захлопнул дверь и запер ее на задвижку.
Тогда хозяин встал и оглядел свое добро, лежавшее на полу.
– Игривая у вас собачка! – обратился он к странному посетителю с
кирпичом.
– Это не моя собака, – угрюмо отвечал тот.
– Чья же она?
– Не знаю.
– Ну, это плохое объяснение! – заметил хозяин, поднимая портрет
немецкого императора и вытирая с него рукавом пролитое пиво. – Я не
верю.
– Я знаю, что не верите, – отвечал человек, – я и не ждал этого. Я